Никто не знает, откуда взялась Маша Бадеева.

Кто-то говорил, ее родители переехали из деревни неподалеку и поселились в частном секторе на окраине. Другие рассказывали, что Машу выгнали из предыдущей школы за серьезный проступок, из-за чего им всей семьей пришлось менять место жительства. Находились еще те, кто верил, будто Маша вовсе сбежала из дома и добралась до нашего города на попутках, чтобы начать новую жизнь, именно поэтому ее родителей никто никогда не видел. Слухов плодилась масса, противоречивых и маловероятных, и многие часто спорили, доказывая друг другу свои бредовые домыслы.

Но в одном все сходились единогласно — Маша была странной.

За соседним столиком хохочут, и я невольно оборачиваюсь, чтобы бросить подозрительный взгляд. Две студентки склонились над телефоном, зажимая ладошками смеющиеся рты. Из динамиков доносится приставучая мелодия, дисплей переливается кислотными красками. Значит, смеются не надо мной. Да и с чего бы.

Отворачиваюсь от студенток и сжимаю в руках кружку с остывающим кофе. В черной жиже плещется мое смутное отражение — сальные щеки, глубокие залысины, второй подбородок, напоминающий дряблый индюшачий зоб. Ничего не осталось от того тощего верткого мальчишки, каким я был в двенадцать, когда впервые повстречался с Машей Бадеевой.

Задерживаю дыхание, словно притаился, прячась от хищника. Воспоминания налились цветом и объемом, хотя нельзя сказать, что за прошедшие двадцать лет они подстерлись. Маша не из тех, кто легко забывается, и до сих пор я могу выудить из памяти даже малейшие детали.

Она всегда отмалчивалась на вопросы о родителях, но по одежде сразу становилось ясно: слухи, что Маша из бедной семьи — правдивы. Рукава потасканных выцветших футболок расходились нитками, обе пары джинсов протерлись на внутренней стороне бедер от постоянной беготни. Подошвы кроссовок держались на грубой капроновой нитке и напоминали уродливые шрамы монстра Франкенштейна из мультиков — Маша явно пришивала сама, неумело орудуя большой швейной иглой.

Конечно, она старалась маскироваться. Для заплаток вместо клочков ткани использовались вышивки с цветочками и покемонами, фенечки из разномастного бисера прикрывали протертые рукава. Везде, где нужно спрятать несовершенства — значки, браслетики, пестрые самодельные украшения.

Надо ли говорить, что это не помогало.

Нас можно было назвать ягодами с одного поля — наверное, потому и сдружились. Почти все ребята из моего и ближайших дворов росли в благополучных семьях, и мои родители-алкоголики на их фоне выглядели отталкивающе. Я ходил в обносках, часто грязный и голодный, как привокзальный попрошайка, из-за чего другие дети меня сторонились. На характере подобное не могло сказаться благотворно, так что ко всему прочему меня считали агрессивным и опасным. Набор “Останься без друзей” я собрал полностью.

Но из любого правила есть исключение, и в моем случае им стала Яна Попова, дочка учительницы биологии. Одна нога у нее была сильно короче другой, и при ходьбе Яна тяжело хромала, хрипло при этом дыша, как курящая старуха. Полноватая и прыщавая, Попова тоже не пользовалась большой популярностью, поэтому с раннего детства тянулась ко мне, инстинктивно признавая как своего. Все знали, что она в меня влюблена, и подсознательно я знал тоже, но никогда не принимал правды. Принять правду означало смириться с необходимостью что-то с ней делать, а для этого я так и не наскреб в себе смелости. Нужна была хоть какая-то компания, и я не отшивал Яну, предпочитая ее общество беспросветному одиночеству.

Студентки снова заливаются хохотом. Оторвав глаза от чашки, я улавливаю за окном неясные серые силуэты, и тут же отвожу взгляд, привычно напоминая себе, что на них нельзя смотреть. С каждым днем это все сложнее, потому что Серых становится больше и больше.

Все началось на прошлой неделе, когда я проснулся среди ночи от звякнувшей смс с незнакомого номера: “Привет, это Маша Б. Нам скоро пора”. И в ту же минуту под кроватью зацарапали, из приоткрытого шкафа блеснули любопытные глаза, проползла по потолку смутная тень. Час за часом они делаются все наглее и открытее, чувствуя наше с Машей воссоединение. Пока электрички, самолеты, поезда, автобусы и такси приближают ее ко мне, Серые люди множатся вокруг, как микробы под микроскопом, и скоро придется ходить зажмурившись, лишь бы не встретиться с ними лицом к лицу.

Свежий молодой июнь зеленился на кончиках веток сочными листьями, ветерок пах выхлопными газами и предвкушением долгого лета, а небо налилось синевой того лазурного оттенка, какого не бывает в другое время года. Сложно не скучать по тем ощущениям, когда осознаешь, что ты совсем ребенок, и впереди целая бесконечная жизнь, наполненная до краев. Только потеряв это, можно считаться взрослым.

Мы с Яной развалились на скамейке заброшенного парка, и я даже разрешил ей устроиться головой у себя на коленях, отчего она млела как сытая кошка. По нашим расчетам вокруг не было ни души, поэтому оба вздрогнули, когда из-за деревьев показалась Маша Бадеева. Напевая что-то под нос, она копошилась на ходу в кармане, то и дело выбрасывая какие-то стеклышки, а потом подняла голову и чуть не подпрыгнула, заметив нас — тоже думала, что в парке никого.

Так и случилось знакомство.

У нас в городке к новоприбывшим обычно относились настороженно, предпочитая узнать человека как следует, прежде чем подпускать ближе — это касалось и взрослых, и детей. Не город, а дикое племя, что охраняет свой остров от чужаков. Но в нашем с Машей случае такой период если и существовал, то пролетел в считанные часы.

Прежде мне не доводилось встречать того, с кем настолько совпадали общие интересы, с кем так легко улетучивались ощущения неловкости, смущения, страха оказаться непонятым. Любой наш разговор не имел начала и конца, напоминая чистый горный ручей, что ровно журчит, нисколько не надоедая. Отвыкший от нормального общения, я упивался теми встречами, мечтая проводить вместе сутки напролет.

Маша чувствовала то же. Как-то, зацепившись ногами за ветку дерева и повиснув вниз головой, она сказала:

— Не верю, что когда-то мы были не знакомы.

Успевшая до встречи со мной пообщаться с другими ребятами, Маша обожглась о всеобщее непонимание и быстро потеряла к ним интерес, а потому мы гуляли втроем, пока Яна не отшелушилась, не отпала, как приставшая к подошве соломинка. Ей, хромой и одышливой, не хватало сил поспевать за нами по лесам и заброшкам, а мы, вечно жаждущие нового, не считали нужным оглядываться и ждать.

Конечно, первое время Яна пыталась втемяшить мне, что старый друг лучше новых двух, что Бадеева может уехать так же неожиданно, как приехала, что она вообще не такая уж и классная. Что я поступаю просто-напросто по-свински. Увещевания не принесли результата, и вскоре обиженная Яна пропала с радаров. Стыдно вспоминать, насколько нам от этого стало легче.

Каждый раз, когда дзынькает колокольчик над входной дверью кафе, я вздрагиваю, зорко изучая вошедшего посетителя. Последние двадцать лет мы с Машей никак не поддерживали связь, не подписывались друг на друга в соцсетях, не обменивались поздравлениями по праздникам. Совершенно не представляю, как она теперь выглядит, и потому въедливо рассматриваю каждую девушку, сверяясь с воспоминаниями на предмет знакомых деталей.

То и дело вместо посетителей внутрь проскальзывают Серые люди, и тогда приходится переводить взгляд на светильники или доску с блюдом дня. Другие не замечают ничего необычного: рыжая официантка с вежливой улыбкой чиркает карандашом в блокноте, принимая заказ у пары за столиком в углу, бармен сыплет корицу в стакан с кофе, отовсюду доносятся непринужденные разговоры и смех. Серых можем видеть только мы, ступавшие на заповедную поляну в чаще их леса, другим ничего не угрожает.

Маша любила тот лес. Он начинался за заброшенным детским садом на городской окраине и простирался на расстояния, какие мы, неискушенные путешествиями подростки, не могли вообразить. Взрослые запрещали ходить туда — на протяжении многих поколений в лесу то и дело пропадали люди, что порождало самые разнообразные россказни. Одни сочиняли про семью людоедов, что жила в глуши, другие про неведомых науке хищников, третьи про секретные правительственные объекты, где беспощадно устраняют любого случайного свидетеля.

Разумеется, лес был излазан вдоль и поперек насколько это возможно для детей, которым надо успеть домой к ужину. И, несмотря на то, что никто никогда не находил там ничего интересного, сказки про призраков, инопланетян и мутантов только приумножались. Нет ничего веселее, чем напугать случайного слушателя историей, как повстречал волка размером с корову и еле унес ноги.

Услышав от меня про лес, Маша тут же потребовала отвести и показать. С тех пор мы часто гуляли по тропинкам, донимали вопросами кукушек, дышали запахами хвои и мха, прислушивались к звукам, тщась разобрать что-нибудь особенное. Я распинывал прелую листву и бил палкой крапиву, а Маша собирала в карманы шишки и необычные веточки, чтобы потом рассеянно выронить где-нибудь в городском парке. В лесу мы проводили времени больше, чем где-либо, а скоро по рассказам Маши стало понятно, что она приходит сюда еще и ночами. Тогда впервые в жизни я ощутил ревность. Обида, что Маша Бадеева посвящает свободное время лесу, а не мне, напоминала выросший в груди ледяной осколок.

— Так тебя же не отпустят, — рассмеялась она, выслушав мой огорченный бубнеж. — А по ночам в лесу самое волшебство, не пропускать же мне из-за того, что ты не можешь!

— Как это не могу? — возмутился я. — Родокам вообще пофиг, мы с Янкой позапрошлой весной ночью на чердак ее дома забирались!

С этого все и началось.

Телефон вибрирует, высвечивая сообщение с нового незнакомого номера: “Буду с минуты на минуту. Ты на месте уже?”. Набираю одной рукой лаконичное “Да”, другой поднося ко рту чашку. Нутро скручивается и переворачивается, отзываясь на поднявшуюся волну трепета. Мысль, что вот-вот я снова встречусь с Машей, обжигает и холодит одновременно. До сего момента происходящее не казалось реальным, а тут вдруг ударилось в голову, как птица в закрытое окно.

Мы дожидались темноты и забирались в самую чащу. Маша освещала путь большим тяжелым фонариком, держа его перед собой двумя руками как меч. Ночной лес сжимался вокруг таинственным мраком, наполненным щелчками, шорохами и поскрипываниями. Даже пахло иначе, чем днем — чудилось, будто смола и грибы обретали какую-то особенную терпкость, перерождаясь в нечто совсем иное. Раньше я часто воображал, каково оказаться в лесу ночью, и неизменно осознавал, что это должно быть страшно, но тогда, ступая в самую пасть дикой темноты, я до макушки наполнялся радостным восторгом.

В глубине леса, там, куда мало кто забирался, разворачивалась небольшая поляна. Рассыпанные голубыми брызгами васильки, густые заросли малины и шиповника, тяжелые еловые лапы над головой. Маша разводила посередине костер и танцевала, напевая дурацкие модные хиты, а я усаживался на землю, прислонившись спиной к дереву, и молча наблюдал. Танцы получались неумелыми и рваными, но при этом завораживали. Тонкими ломаными змейками взвивались кверху руки, перестукивались бусинами многочисленные браслеты, развевались по сторонам длинные русые волосы, в свете пламени казавшиеся красными. Искры костра отражались в Машиных глазах и таяли, как упавшая в горячий чай молочная капля.

Устав, она подкрадывалась ко мне и мягко гладила шею теплыми пальцами, так, что я щурился от удовольствия и едва не мурчал.

— Я звезда, и ты будешь идти за мной, чтобы не заблудиться, — приговаривала. — Я сладость, и ты можешь мной наслаждаться. Я вода, но не бойся — ты мной не захлебнешься.

Маша любила нести разную чушь, связывая из слов красивое бессмысленное полотно, и это одна из причин, делавших ее странной в глазах других. Я мысленно благодарил такую особенность, потому что если бы Машу Бадееву не считали странной, она смогла бы найти новых друзей, и тогда мне доставалось бы меньше драгоценного времени с ней.

В одну из июльских ночей, слушая текучие Машины речи, я бездумно пялился в костер и вдруг различил краем глаза едва уловимое движение среди деревьев неподалеку, на самой границе света. Слишком быстрое, чтобы успеть рассмотреть, и слишком явное, чтобы списать на игру теней.

— Что такое? — удивилась Маша, когда я резко наклонился вперед, щурясь в темноту.

— Там кто-то есть.

Она даже не оглянулась, чтобы убедиться, а только пристальнее всмотрелась в мое лицо, словно боясь уловить реакцию на происходящее. В следующую минуту движение за деревьями повторилось — я различил тонкую руку, плавный изгиб плеч, лысую голову. Кто-то мелькнул на мгновение, попав в свет костра, и тут же скрылся в лесном мраке.

Тогда-то я и испугался впервые. Мозг похолодел от осознания, что мы всего лишь два беззащитных подростка вдали от взрослых, и кто-то следит из кустов с неясными целями. Сколько ни кричи — на помощь не придут. Раньше надо было думать, насколько плоха идея гулять по лесу ночью.

— Их там много! — выкрикнул я, заметив похожие движения сразу в нескольких местах.

Попытался вскочить на ноги, чтобы бежать прочь и тащить за собой Машу, но она удержала меня на месте. Мягко сжала мое лицо в ладонях, успокаивающе улыбаясь.

— Не смотри туда, — сказала. — Это Серые люди, они ничего не сделают. Но если будешь на них смотреть, они смогут обмануть.

Я не понимал, правда это или всего лишь очередной красивый бред, и все порывался подняться на ноги, но Маша терпеливо усаживала обратно.

— Мы пришли в обитель Серых людей ночью, поэтому теперь можем их видеть, — объясняла спокойно. — Мы бывали здесь днем и ничего не случилось, понимаешь? А сейчас все точно так же, только теперь мы их видим.

Вертя головой, я силился всмотреться в неясные человеческие силуэты — десятки, куда ни глянь, — но Маша настойчиво поворачивала мое лицо к себе, повторяя:

— Не смотри на них. Самое главное — не смотреть.

Успокоиться все же не вышло, и она повела меня домой, рассказывая по пути что-то отвлеченное и незначительное, а я смотрел только под ноги и вздрагивал от каждого шороха, готовый к нападению в любой момент.

Следующие недели Маша ходила в лес одна, и от ревности во мне не осталось ничего. Страх, а точнее инстинкты самосохранения оказались сильнее, так что к любым подозрительным местам я и на пушечный выстрел не рисковал приблизиться. Гладкие гибкие силуэты Серых людей преследовали меня во снах, а наяву все стало казаться недобрым и угрожающим: темные дверные проемы, незнакомцы за окном, тени на стенах домов. Вторжение чего-то настолько необъяснимого травмировало меня сильнее, чем можно было тогда представить. Мировоззрение перестраивалось, одни детали в мозгу заменялись другими, внутри прорастало что-то новое.

Днем мы продолжали проводить время вместе, и порой даже удавалось убедить себя, что ничего не произошло. Маша взбиралась на деревья в парке и кричала по-птичьи, Маша бегала за мной по крыше старого общежития, где постоянно забывали закрыть вход на чердак, Маша показывала малопонятные фокусы с разноцветными нитками — в общем, вела себя как обычно, и это расслабляло.

Но в начале августа, когда случившееся и впрямь стало забываться, она многозначительно обронила:

— У них есть Хозяин.

И неподвижно уставилась на меня, дожидаясь ответа. Вечер растянул по небу алое полотно заката, мы развалились под ним на газоне спортивной площадки за школой и рассматривали облака, выискивая знакомые формы. Я даже не сразу понял, что тема разговора сменилась.

— Какой хозяин? — спросил. — У кого?

— У Серых людей. Они все подчиняются Хозяину.

Все как будто разом потемнело, жаркий летний воздух сделался прохладным и густым, вдоль позвоночника пробежали мурашки.

— Ну и что, — ответил я, изо всех сил стараясь казаться равнодушным. — Нам-то какое дело?

— А такое, что он может исполнить любое желание.

Звучало настолько бредово, что я невольно округлил глаза, косясь на Машу. Как же такое способно сосуществовать — странные зловещие Серые люди и исполнение любого желания?

— Не за просто так, конечно, — добавила она, разгадав мои мысли по выражению лица. — Ему надо дать кое-что взамен.

— Что?

— Жертву.

— Кошку, что ли? Или голубя какого?

— Нет, настоящую жертву.

Желудок свело от нехороших предчувствий. Я промолчал, смутно надеясь, что, не получив ответа, Маша потеряет к разговору интерес, но она поднялась и нависла надо мной. Волосы закрыли небо и щекотали мне лоб, а глаза, казалось, просвечивали насквозь, сжигая внутри что-то важное.

— Подумай сам, — прошептала. — Мы сможем загадать что угодно. Хочешь, например, велик новый? Или вообще мотоцикл? Или шмотки крутые? Компьютер?

Я резонно возразил:

— Такого как-то маловато за… настоящую жертву.

Маша фыркнула:

— Так можно не ограничивать себя. Хозяин Серых людей исполнит вообще любое желание. Можешь загадать себе гениальный ум, хочешь? Умнее всех будешь. Или красоту. Или богатства, чтоб купить абсолютно все. Представляешь?

Здесь она надавила на больное. Больше всего на свете я устал завидовать другим, тем, кто ни в чем не нуждался. Кому родители покупали что угодно, кому не стыдно из-за старой одежды выйти на улицу. Кто выглядел как нормальный человек, а не как бродяжка. Мысль, что можно в один рывок выбраться из грязного существования, расшатывала внутренние засовы, отодвигала ограничения.

Я осторожно спросил:

— А что такое настоящая жертва?

— Человеческая, — ответила Маша. — Мы приведем кого-нибудь к Хозяину, а он исполнит наше желание.

— И что станет с этим человеком?

— Умрет. Но не волнуйся, тело никто не найдет, нам ничего за это не будет.

Она поднялась на ноги и потянулась, подставляя лицо последним закатным лучам. В тот момент я отчетливо разглядел, что она только пытается выглядеть беззаботной, а на самом деле скована по рукам и ногам каким-то неясным волнением.

После долгого напряженного молчания, взвесив все “за” и “против”, я наконец смог убедить себя не сходить с ума:

— Не буду. Не хочу, чтобы кто-то умирал из-за моих хотелок.

Маша повернулась ко мне, по лицу скользнула тень разочарования.

— У нас все равно нет выбора, — сказала. — Мы были на поляне Серых людей ночью, они теперь до конца жизни от нас не отцепятся. Будут изводить, пока не порадуем Хозяина.

— Откуда знаешь? — прищурился я.

— Они сами рассказали.

— Ты же сказала, они могут обмануть, а если…

— Могут обмануть, если смотреть на них. А я не смотрела, только слушала. Так они врать не умеют.

С того дня все изменилось, разошлось по швам, обнажив неведомую прежде изнанку. Если раньше Серые люди мне только мерещились, то теперь вышли из небытия, заполонив собой пространство. Я различал движения рук на полках шкафа, когда доставал футболку, ощущал на затылке чужие взгляды, оставаясь в комнате один. Они шуршали, скрипели, перестукивались, а я убеждал себя, что выдержу, не поддамся непонятному Хозяину. Что рано или поздно им надоест, тогда все вернется в прежнее русло.

Но дни ворочались друг через друга, и становилось только тяжелее. По ночам, слушая доносящиеся из темноты потрескивания, я накрывался с головой одеялом, но это не помогало — они умудрялись оказаться под одеялом вместе со мной, и едва уловимые прикосновения прохладных пальцев угадывались на спине, на плечах, на стопах. Серые люди то метались из угла в угол, то замирали в изголовье кровати, терпеливо дожидаясь, когда я открою глаза и посмотрю на них, позволяя себя обмануть.

Приходилось постоянно быть начеку, контролировать каждый поворот головы, чтобы успеть вовремя отвернуться или прикрыть веки. Я улавливал Серых людей краем глаза, и имел самое отдаленное представление о том, как они выглядят — голые, безволосые, с серой кожей, цветом напоминающей высохшую рыбью чешую. Никто другой их не замечал. Попытавшись как-то невзначай спросить у пьяного отца, я получил в ответ хохот и целую обойму анекдотов про белую горячку.

После нескольких бессонных ночей и постоянных вздрагиваний от любого звука я в полной мере понял странное Машино напряжение. Она угодила в эту ловушку первой, а потом заманила меня — либо чтобы не страдать одной, либо надеясь, что вдвоем мы как-нибудь справимся. В любом случае, обидеться не получалось. Спрятавшись на чердаке или в дальнем уголке парка, мы подолгу сидели друг напротив друга, обняв колени и неизбежно сознавая, что не выстоим перед натиском. Хочется того или нет, а придется сдаться.

Колокольчик над дверью снова звякает, в этот раз как-то по-особенному — то ли торжественно, то ли драматично, и я вскидываю голову, уже не сомневаясь, что точно увижу Машу Бадееву.

Так и есть.

Со свистом выдыхаю, словно горло долго перекрывала пробка от шампанского, и теперь вот выскочила. До сего момента во мне теплилась нелепая надежда, что Маша останется прежней, что в кафе юркнет девчонка с длинными распущенными волосами, сплошь увешанная значками и фенечками, а я приму это как данность, даже не подумав задавать вопросы.

Реальность куда прозаичнее. Сильно располневшая, коротко стриженная и выкрашенная в пепельный блонд Маша одета в строгий женский костюм цвета капучино. Освободив лицо от больших солнцезащитных очков, она быстро находит меня взглядом и через несколько секунд устраивается напротив. Яркий макияж, призванный сгладить обрюзглость лица, на деле только подчеркивает недостатки, под глазами висят тяжелые мешки, увесистые золотые серьги накидывают еще с десяток лет, и я невольно удивляюсь, как умудрился сразу узнать в этой чужачке свою первую подростковую влюбленность.

Маша лучезарно улыбается, хвастаясь дорогими винирами:

— Выглядишь ужасно.

— И ты.

Предвкушение сменяется разочарованием резко, будто сквозняк выдул из комнаты запах сладкого. Мы долго рассматриваем друг друга, силясь разглядеть знакомые черты под маскировкой, а потом она как ни в чем не бывало продолжает:

— Как тебе родной город? Поменялся, правда?

Поворачиваюсь к окну, но тут же отвожу взгляд — Серые люди налипли с той стороны и наблюдают, приложив ладони к стеклу, как любопытные дети. Заметив мою реакцию, Маша отмахивается:

— Да теперь можешь смотреть. Все равно терять нечего.

Пока перевариваю услышанное, она пододвигает к себе меню и листает, рассматривая без интереса.

— Чем вообще занимаешься? — спрашивает также без интереса. — Чем живешь?

— Сеть ресторанов, — отвечаю сухо. — А ты?

— Да то одно, то другое.

Август подходил к концу, когда мы решились. Яна с готовностью согласилась пойти ночью в лес — успевшая настрадаться к тому времени от одиночества, она помчалась бы по первому моему зову хоть на край света.

Возможно, это разыгралось воображение или сказывались бессонные ночи, но лес стал будто темнее и неживее. Не хлопали крыльями птицы, не шуршали в кронах белки, только шелестела на ветру листва да похрустывали ветки под ногами. Широкий луч фонаря выхватывал готовые облетать кусты и грязный настил — больше ничего здесь не казалось волшебным. Мы с Машей шагали молча, а Яна, хоть и запыхалась до влажного хрипа, не уставала неинтересно рассказывать какие-то истории.

На поляне Маша привычно развела костер, и тут же стало заметно бесконечное шевеление в темноте за деревьями. К тому моменту сил на страх уже не осталось, так что я просто молча ждал, когда все закончится. Яна сыпала в огонь сухую хвою и не умолкала ни на секунду, утирая рукавом взмокший лоб. Ей и в голову не пришло хотя бы раз спросить, для чего это все.

На тот момент я еще не знал, насколько все изменится после, но уже чувствовал, что прямо там, у чахлого костерка посреди неизбывной тьмы, пролегла черта, за которой больше ничего не будет как прежде. От этого все внутри омертвело, мешая испытывать хоть что-нибудь, будь то тревога, напряжение или жалость к Яне.

Несколько долгих минут мы так и смотрели на костер, а потом, словно устав от затянувшегося ожидания, Маша подняла голову и выкрикнула в ночное небо:

— Мы готовы!

Весь лес разом вздрогнул, будто мы стояли на макушке спящего великана, и он вдруг проснулся. Оглушительно затрещали деревья, посыпались листья, взвизгнул вдалеке какой-то зверек. Серые люди суетились в потемках, размахивая руками, пламя взметнулось вверх длинными покрасневшими щупальцами, как если бы кто-то плеснул в костер бензином. Мы одновременно отшатнулись, боясь обжечься. Яна завыла истошным ором и рухнула на зад, глядя широко распахнутыми глазами.

— Он здесь! — выдохнула Маша, поспешно стряхивая с ноги кроссовку.

Земля раз за разом сотрясалась, словно к нам шагал кто-то огромный. Поднялся не по-летнему холодный ветер, воздух наполнился запахами сырой почвы и подвальной гнили. Странно, но в тот момент больше всего я боялся посмотреть на Серых людей. Щурясь, я разбрасывал по сторонам короткие взгляды, не задерживаясь ни на чем, но при этом стараясь увидеть все. Костер сыпал крупными жаркими искрами, перекатывался рядом выключенный фонарик.

В какой-то момент — через несколько секунд или минут — все резко затихло. Поникли истерзанные деревья, замерли мельтешащие по темноте Серые. Огонь опал, еле тлея над угольками, и вокруг сгустился полумрак. Слышалось частое Машино дыхание и скулеж успевшей охрипнуть Яны. А потом откуда-то сверху раздался долгий отчетливый вздох, и я, с трудом проглотив ком в горле, задрал голову.

Над деревьями угадывались очертания огромного лица, склонившегося к поляне, словно кто-то невероятно гигантский опустился на колени, чтобы получше разглядеть жуков в траве. Черты скрывала темнота, только в неподвижных остекленевших глазах отсвечивали живые пламенные блики.

Маша вытолкнула меня из оцепенения:

— Скорее! На!

Я рассмотрел, что она протягивает выдернутый из кроссовки шнурок, и заторможенно принял. Происходящее распалось на темные кадры, сменяющие друг друга с задержкой: вот Маша подпрыгивает к Яне и хватает за руки, не давая тронуться с места, вот я захожу Яне за спину и накидываю шнурок на шею, вот упираюсь ей коленом меж лопаток и тяну. Внутри сплошной лед, ни единого шевеления.

— Все есть только игра суеты, отражение от того, на что падает свет, — заговорила Маша, несвоевременно поймав приступ странной болтливости. — Мы вырастаем из ничего, чтобы стать чем-то, а потом снова обращаемся в ничто, из которого вырастет что-то другое. Время пришло, понимаешь? Пора дать вырасти новому, так будет правильно.

Когда Яна перестала брыкаться, я отпустил шнурок и, согнувшись пополам, выблевал на траву остатки ужина. Лед растаял, обнажив вонючее гнилое мясо, каким стали все мои сжавшиеся внутренности. В глазах меркло, колени дрожали, спина сплошь покрылась холодным потом. Сердце раздулось, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть, по вискам стучали раскаленные молотки.

— Смотри! — показала пальцем Маша.

В тусклом свечении дотлевающего костра я разглядел, как земля под Яной размякла, раззявилась липкой грязной пастью, чтобы одним глотком втянуть обездвиженное тело. Всего несколько секунд — и все снова стало ровным, поросшим травой и сорняками, будто и не было с нами никакой Яны Поповой, будто ее вообще никогда не существовало.

Маша подскочила ко мне и обняла за плечи:

— Он принял ее, принял!

И, не дав додумать мысль, что Хозяин жертву мог не принять, продолжила:

— Пора загадывать, скорее! Что загадаем?

— Б-богатство, — выдавил я, сглотнув новый приступ тошноты. — Хочу быть богатым.

К тому моменту стало уже все равно, хотелось только поскорее прекратить кошмар, вернуться домой и погрузиться в прежнюю жизнь, какой она была до начала этого лета.

— Тоже это загадаю, — кивнула Маша. — А на сколько?

Я вскинул на нее непонимающие глаза:

— Что на сколько?

— Ну, на сколько времени? На год, на пять лет, на десять?

Растерянный новым ограничением, я долго жевал губы. Трудно сказать, согласился бы я на все это, если бы знал, что у желания будет срок годности. Хотелось оторвать кусок покрупнее, и я выдал самое большое, что пришло в голову:

— На двад… на двадцать можно?

Тогда казалось, что это целая вечность, неисчерпаемый запас. Мне было всего двенадцать, и осознать ошибку предстояло нескоро.

Маша кивнула и крикнула наверх:

— Богатство на двадцать лет!

Оттуда снова послышался вздох. Зажмурившись, я давился тошнотой, пока все вокруг шелестело и содрогалось. Доносился топот бегающих ног, вздрагивала равнодушная лесная твердь. Налетел последний порыв затхлого ветра, и наступила звенящая тишина.

— Всё, — сказала Маша.

Я открыл глаза. От костра остались только алые угли, но тьма больше не источала опасности. Серые люди отступили, Хозяин тоже ушел, и небо моргало колкими звездами, и весь лес стал обычным, как тогда, когда я еще не знал об этой поляне.

— Получилось! — засмеялась Маша.

Она прижалась ко мне, и случился долгожданный первый поцелуй, вот только мне уже совсем не хотелось.

Тело и правда не обнаружили, хотя волонтеры и поисковые группы прочесали весь город и весь лес. Никто не знал, с кем Яна сбежала той ночью, так что нас не подозревали. Все в очередной раз укрепились в суеверном недоверии к лесу, и жизнь потекла своим чередом, выровнявшись и разгладившись на удивление скоро.

К столику подходит официантка, но Маша отгоняет ее вежливым жестом. Наклоняется и шепчет, заговорщицки щурясь:

— Они нашли.

— Что нашли? — удивляюсь.

— То, что от нее осталось.

Сжимаю губы. Не “Яну”, не “труп”, не даже “кости”. Просто “то, что от нее осталось”, будто не человек, а горка сора в углу. Непонятная обида растекается по горлу горькой микстурой, и я обреченно осознаю, что не имею права испытывать такие эмоции.

— Началось расследование, — добавляет Маша. — Скоро они узнают, что ты причастен.

Поправляю:

— Что мы причастны.

И Маша застенчиво опускает глаза.

Наши желания исполнились. Не сразу и не так очевидно, как я ожидал, но исполнились. Мама купила лотерейный билет на сдачу с бутылки портвейна и следующим вечером прыгала по комнате, радостно вереща. Кто-то из соседей шипел, что вся баснословная сумма пропьется за полгода, но сложилось иначе: мама забрала меня и сбежала в другой город, а там началась новая жизнь. У меня — приличная одежда, дорогой лицей, большая комната с закрывающейся дверью, у мамы — долгое избавление от зависимости и постоянные звонки от отца.

Машу последний раз я видел за неделю до отъезда, она подкатила на новеньком велосипеде и предлагала порулить. Прощальный разговор вышел скомканным, безэмоциональным. Мне хотелось поскорее забыть о случившемся, а ее голову занимали уже какие-то совершенно посторонние вещи.

Осознав, что студентки за соседним столиком как-то подозрительно притихли, я кошусь в их сторону. На месте обеих теперь Серые. Голые, бесполые, с тонкими руками-палками, узкими плечами, большими головами. Вместо ртов и носов только гладкая бесцветная кожа, подбородки в запекшейся крови, а глаза неожиданно человеческие — у одного карие, у другого зеленые, хлопают ресницами, жадно рассматривая меня.

— Двадцать лет прошло, — говорит Маша. — Милость Хозяина исчерпана.

Это стало понятно задолго до ее первого сообщения. Пару месяцев назад, в самом начале лета дела у бизнеса пошатнулись, конкуренты окрепли, начался отток посетителей, замаячили перспективы банкротства. Можно было выискивать причины и стараться подлатать эту прохудившуюся лодку, но я знал, что смысла нет. Двадцать лет — это много, только если ты подросток, у которого вся жизнь впереди.

— Что будет дальше? — спрашиваю.

— Мы пойдем к Хозяину.

— Зачем? Я думал, когда истечет срок, все просто вернется к… ну, к тому, каким было. Разве нет?

— Нет. Тот, кто заключает сделку с Хозяином, навсегда попадает в его власть. Но не переживай, однажды появится шанс освободиться.

Вместо официантки теперь тоже Серый. Четырехпалые руки увенчаны загнутыми когтями, похожими на орлиные, он распарывает ими себе рот, чтобы наклониться к бармену за стойкой и что-то проскрипеть. Во рту хлюпающее алое месиво, и язык вяло ворочается меж беззубых десен, напоминая упавшего в томатную пасту червя. Слов не разобрать, только скрежещущий голос, мало похожий на привычную речь. Неровные разорванные губы постепенно срастаются обратно, вязко падают бурые капли, струйки сбегают по шее и ключицам. Бармен кивает, на глазах теряя человеческий облик. Спадает одежда, разглаживаются нос и рот, осыпаются волосы, кожа обесцвечивается.

Маша поднимается из-за стола, кивая на выход:

— Поехали.

Провожаемые внимательными взглядами, мы покидаем кафе в молчании, слаженно, будто репетировали.

Дорога до леса почти не запоминается. В голове откладывается только то, как я машинально кручу руль, нажимаю педали, слежу за светофорами. Дома выглядят одинаковыми, а прохожие безликими. Родной город, расцветший, поменявшийся, стирается из памяти мгновенно. Ничего вокруг не имеет ни веса, ни важности.

— Надо было предупредить об этом, — говорит Маша, глядя в окно. — Ну, что после этих двадцати лет все закончится. Но ты бы тогда не согласился, наверное, правда?

— Не знаю.

— С другой стороны, есть над чем посомневаться — целая жизнь в нищете и лишениях, либо двадцать лет роскоши. Кстати, ты успел завести детей?

— Не успел. Ни детей, ни жены.

— Это к лучшему. Сейчас им пришлось бы несладко.

Странно, но нет ощущения несправедливости, как будто я с самого начала знал, каким окажется конец. Нет страха, гнева, досады, только смутный трепет перед неизвестностью. Что бы ни готовил нам Хозяин Серых людей, хорошего там точно мало.

Припарковавшись напротив заброшенного детсада, мы выходим из машины. Солнце клонится к горизонту, и верхушки елей тянутся к нему, точно задумали пощекотать. Конец августа выдался знойным, но из леса веет свежей прохладой.

— А ты? — спрашиваю, когда ступаем вперед. — Есть муж? Где ты вообще была все это время, куда уехала?

Маша смотрит с искренним удивлением:

— Ты что, до сих пор не понял? Я никогда не покидала этот город.

Несмотря на грузное телосложение и тесный костюм, двигается она легко. Не спотыкается на каблуках об коренья, ловко пригибается под нависшими ветвями, грациозно отмахивается от парящих паутинок. Рассматриваю так, будто с глаз только что сорвали повязку: весь Машин наряд кажется показным и бутафорским, даже кожа и подрагивающие как желе щеки выглядят ненастоящими.

Озарение взрывается в голове гулкой динамитной шашкой, и я спрашиваю:

— Ты одна из Серых?

— Ну разумеется! — усмехается. — Как же мне все-таки повезло, что выбрала именно тебя. Смотри!

Она взмахивает руками, и тетка с пепельным блондом опадает как занавес, растворяясь в траве. На ее месте теперь Маша Бадеева, какой впервые предстала передо мной в парке — худенькая девочка в изношенной одежде, русая копна, неумело заштопанные кроссовки.

— Я подобрала это все специально для тебя, — говорит. — Работала над каждой деталью.

Стараясь поспевать за ней, я едва не налетаю глазом на торчащий сосновый сучок и спрашиваю:

— В каком смысле специально для меня?

— В таком, что я тебя выбрала. Ты был самым уязвимым, а мне не хотелось рисковать. Честно говоря, я какое-то время подумывала взяться за Яну, но насчет нее были сомнения, а вот ты… Редко представляется шанс, знаешь ли. Один я уже упустила, лет четыреста назад.

Небо стремительно темнеет, теряя остатки лучей зашедшего солнца. Мрак заполняет лес, рассыпаясь кругом звуками: то треск, то шорох, то шаги. Серые люди преследуют нас, держась на расстоянии, не сводят внимательных взглядов.

— Я не понимаю, — мотаю головой. — Какой еще шанс, почему выбрала?

Вздохнув, Маша терпеливо расставляет:

— Ну смотри. Все Серые когда-то были обычными людьми, пока не попали в ловушку Хозяина, понимаешь? Но он очень добр, и иногда дает кому-нибудь шанс вернуться. Для этого надо обмануть человека и развести его на сделку с Хозяином. Если получится, Хозяин возьмет его на твое место, а тебя отпустит.

Сердце пропускает удар, дыхание перехватывает. Невольно оглядываюсь на мельтешащие за деревьями силуэты, и перед глазами темнеет от захлестнувшего осознания. Хватаюсь за ветку и замираю, обездвиженный паникой. Нельзя здесь находиться, надо оказаться как можно дальше.

— Можешь попытаться убежать, — говорит Маша, не останавливаясь. — Многие пытаются, когда всё понимают. И я пыталась тоже.

Несколько секунд в голове все бурлит и клокочет, а потом неторопливо опадает, остуженное давно проглоченным чувством безысходности. Справившись с оцепенением, заставляю себя нагнать Машу. В груди копошатся ржавые крючки. Перед глазами проносятся наши посиделки на чердаках, прогулки по паркам, танцы у костра. Поначалу яркие, эти сцены быстро теряют цвет и насыщенность, смешиваясь в черно-белую кашу.

— Во всем… во всем этом, — выдавливаю. — Что у нас было, во всем этом ничего искреннего? Ты с самого начала просто обманывала меня?

— Звучит не очень, есть такое, — Маша косится с жалостью. — Но ты быстро меня поймешь. Когда Хозяин даст тебе возможность, ты поступишь точно так же.

— И ты разрешила мне целых двадцать лет? И просто ждала все это время?

— О, я могла ждать гораздо дольше! Если бы ты загадал сорок, я ждала бы сорок, и пятьдесят ждала бы. Но это все ни о чем. Поживешь с пятьсот лет, и двадцать для тебя будут пробегать как неделя.

Стискиваю зубы. Ярость мигает короткой вспышкой и тут же отходит куда-то на задворки сознания. Странное безысходное спокойствие перемалывает в пыль все остальное. Нет теперь смысла злиться, мстить, искать виноватого, пытаться что-то исправить. Решающую черту я переступил, когда накинул шнурок на Янину шею. Все, что случилось дальше — только расплата, и я всегда это знал.

— Ты снова станешь обычным человеком? — спрашиваю апатично.

— Да, в этот раз я все сделала правильно. Поживу нормально и умру от старости. Наконец-то. Если бы Серые люди могли загадывать желания Хозяину, как вы, они бы все загадали именно это. Ты поймешь очень скоро.

Когда мы выходим к поляне, ночь успевает навалиться на лес всем своим непроглядным весом. Блеклый луч фонарика на моем телефоне тает в темноте, еле позволяя не споткнуться. Холод кажется почти осенним, и я бы не удивился, пойди сейчас снег.

Точь-в-точь как в те давние времена Маша разводит костер, оранжевое пламя занимается среди наскоро наломанных веток. Подвижные отсветы прыгают на ее лицо, ежесекундно меняя, заставляя то хмуриться, то ухмыляться. Несколько минут я жду, что Маша начнет танцевать, но она только рассматривает огонь, словно заметила там что-то интересное.

— А у меня был шанс? — спрашиваю тихо. — Я мог не поддаться?

— Конечно, в этом же вся суть, — она выпрямляется и глядит не по-детски серьезно. — Я и так подключила самое последнее оружие, когда натравила на тебя других Серых. Мы можем помогать друг другу, но всему есть предел. Помнишь, как они тебя изводили? Если бы ты продержался еще пару дней, Хозяин счел бы мою попытку провалившейся, и мы все от тебя отстали бы.

Пока Маша говорит, облик девочки сползает с нее точно так же, как сполз недавно облик крашеной блондинки. Теперь это тощая девушка лет двадцати пяти с длинными черными волосами, одетая в старомодное платье с рюшами и кружевами. Запавшие щеки, круги под глазами, острый подбородок, вздернутый нос. Совершенно ничего ни от маленькой Маши, ни от повзрослевшей.

— Это я настоящая! — смеется, недоверчиво осматривая себя. — Смотри, Хозяин уже вернул мне меня!

Пытаюсь сказать что-то в ответ, но рот сросся. Все тело как-то неожиданно полегчало, исчезли мои дорогие туфли и пошитый в модном ателье костюм. Подношу к лицу руки — серые, похожие на ветки, на каждой по четыре пальца с острыми когтями.

Тоска, тухлая и ледяная, заполняет жилы, в один миг вытесняя все остальное. Чудится, будто окружающий мрак разросся на весь мир, и нет теперь из него выхода, сколько ни беги. Костер дрожит и тает, постепенно сдаваясь перед наступившим холодом, и вот-вот все сомкнется, схлопнется в тисках кромешной черноты.

Другие Серые обступают меня, чтобы дотянуться, прикосновения их ладоней сухие и шершавые. Оглядываюсь: Маша торопится прочь, прямо в лесную темноту. Мельтешат грязные босые ступни, хлопают складки платья. Скоро она выберется и станет свободной, но этого мне уже не увидеть.

Трясущимся пальцем вспарываю себе рот, и от резко вспыхнувшей боли по щекам бегут слезы. Глядя Маше вслед, я пытаюсь сказать хоть что-нибудь, но на ум не приходит ни единого слова, и губы медленно срастаются, оставляя на коже только тающее тепло кровавых потеков.

Сверху доносится знакомый вздох, но я больше не решаюсь поднять голову.