Небо здесь было совсем чужое. Серое, невыносимо тяжелое, оно цеплялось брюхом за верхушки самых высоких деревьев и сыпало мерзким мокрым снегом. Снежинки въедались в кожу, таяли неохотно. Ветер пронизывал до костей, и даже драные ватные куртки, одолженные у врага, от него не спасали. Ледяная грязь заливала ботинки сквозь прорехи. Деревья чужого леса прикидывались вражескими солдатами, норовили уцепиться за ремень винтовки, задержать, выколоть сучком глаз — или же гостеприимно протягивали над головами крепкие толстые ветви. Через которые было так удобно перекидывать свернутый петлей ремень.

Сколько их так и осталось там, позади, с ногами, уже не касающимися земли, и кто знает, сколько еще осталось той непобедимой армии, что всего два года назад вошла в эту страну, слишком большую — хватит на всех...

Сержант оглянулся через плечо. Всего семеро, считая его самого... Нет. Он пошарил глазами, пересчитал еще раз. Шестеро. Целых шестеро.

Будь проклята эта обещанная им земля, как прокляты они сами.

Сержант закашлялся. В легкие словно набились еловые иглы. Пора было искать место для лагеря. Удастся ли заснуть? И что лучше: когда мертвые приходят во сне — или когда они вокруг наяву?

Они приходили. Свои и чужие, мрачные, веселые, обозленные, равнодушные. Чаще всего равнодушные. Чаще всего — молча глядящие ему в душу, которой у него не должно было быть.

— Сержант, — проронил негромко адъютант Эберт. — Пора отдохнуть. Вы уже на ногах не стоите.

— Могу на руках постоять, — ответил сержант. — Хочешь?

Доходяга Эберт замотал головой. Он не хотел. Если он и хотел сейчас чего, так это горячей воды. Совсем немного, просто чтобы отогреть заледеневшие пальцы ног.

Сержант дернул подбородком, и адъютант каркнул:

— Стоп!

Эхо окрика заметалось меж деревьев перепуганной вороной. Солдаты, дернувшись, остановились. Как части ржавеющего, но еще работающего механизма. Опустили ноги в грязь, повернули к сержанту осунувшиеся, бескровные лица с глазами, в которых уже ничего не горело.

— Место для привала, — сказал сержант, борясь с кашлем. — Дирк направо, Бернгардт налево. Остальные — ждем здесь.

Названные козырнули и нырнули в туман, начинавший занимать лес подобно призрачной армии. «Вот будет интересно, если за ним настоящее войско», — подумал сержант, прислонившись плечом к дереву. Дерево немедля ткнуло его в щеку обломанной веткой. Сержант беззлобно ругнулся.

— Не вернется Бернгардт, — пробормотал кто-то.

Сержант нашел взглядом говорившего. Штерн. Высокий, пока его не согнуло усталостью, светловолосый, он щурился вслед Бернгардту, и голос его звучал почти весело.

— Не вернется... Забьемся, Хаузер?

Самый молодой из них — а может, и из всего бывшего отряда, Хаузер скосил на Штерна полубезумный глаз и ничего не ответил, хотя губы его беззвучно шевелились. Может быть, он молился. Может, ругался черными словами, множество которых узнал за это время. Или просто говорил с кем-то, с кем ему хотелось поговорить сейчас, потому что потом...

Не было никакого «потом».

— Забьемся, Хаузер? А? На сигарету?

— Отставить, — тихо сказал сержант.

Штерн зыркнул на него и бросил:

— Есть.

Сержант сплюнул. «Почему ты до сих пор не повесился?» — думал он, глядя в переносицу обнаглевшему солдату и, казалось, даже слышал ответ.

«Пошли вы все, — говорил Штерн. — Пальцем ради вас не шевельну. Или снимите с меня этот груз и тащите его дальше сами — или терпите. Терпение — оно возвышает...»

Сержант неловко шевельнул правой рукой, поднес ее к лицу — и протянул Эберту побелевший сведенный кулак:

— Разожми.

Дирк вернулся первым.

— Господин сержант, разрешите доложить! — козырнул он.

— Докладывайте, Дирк. — Сержант поморщился.

— Господин сержант, неплохое место для лагеря. Всего несколько минут ходьбы...

— Вода?

— Ручей. Свежих человеческих следов рядом нет. Но раньше к нему часто ходили.

Сержант кивнул. Если он правильно помнил карту, где-то неподалеку должна быть небольшая деревенька. Теперь пустая.

— Отлично, Дирк. Дождемся Бернгардта...

— Который не придет, — докончил Штерн.

Дирк изменился в лице. Перевел взгляд с Штерна на сержанта и обратно, ожидая лишь одного слова. В крайнем случае, двух.

Слева раздался треск ломающихся веток. Словно сквозь голые кусты ломился медведь-шатун.

— Опустить оружие! — прошипел сержант, кладя руку на рукоять своего револьвера. Добавил персональное: — Штерн! Опустить!

Тот нехотя направил ствол автомата в землю и сплюнул сквозь зубы. Сержант подумал, что еще один факт неповиновения — и никаких слов не понадобится. Кто-нибудь пристрелит мерзавца.

Сквозь густеющий туман проглянула теплая зеленая куртка с вылезшими из прорех серыми клочьями ваты.

— Кто-то продул пари, — заметил Эберт.

Хаузер фыркнул, покосившись на него. И тут же закрыл рот ладонью.

Наконец Бернгардт продрался. Встал перед сержантом навытяжку, попытался щелкнуть каблуками.

— Разрешаю, — буркнул сержант, не дожидаясь вопроса.

— Лагерь партизан, — выговорил, с трудом ворочая языком, Бернгардт. — Там...

Сержант жестом остановил своих людей, готовых вновь вскинуть оружие. Если бы они были опасны, разведчик не поднял бы столько шума.

— Наши работали? — спросил он.

— Никак нет, — отозвался солдат. — Думаю, местные.

Сержант кивнул. Иногда такое происходило. Когда местные решали, что лучше сдаться на милость победителей, и не желали отвечать за сопротивляющихся. Иногда гнев обычных людей переходил все границы.

— Хорошо, Бернгардт... Дирк! Веди нас.

Оскальзываясь, отряд спустился в овраг, по дну которого протекал ручей, прошел вверх по течению — и выбрался на небольшую топкую поляну. В двух местах из-под земли били прозрачные ледяные ключи. С трех сторон полянка была окружена почти отвесными глинистыми стенами, поверху которых торчали все те же деревья, их крепкие узловатые корни не давали земле окончательно обвалиться.

Сержант с трудом выбрался наверх и обошел стоянку кругом. Если не знать о ее существовании, не найдут. Разве что случайно...

Огня бы.

Он вернулся обратно к людям, расположившимся на немногих подсохших клочках земли. Хаузер скрючился в корнях большого дерева, на ветвях которого еще кое-где держались большие коричневые листья. Он вынул из кармана измятую пачку сигарет. Сержант знал, что там было всего две штуки. Хаузер берег их уже давно. Достал одну, поднес к носу — и Штерн, сидевший в шаге от него, вдруг сказал:

— Дай! — и требовательно протянул руку.

Хаузер вздрогнул, едва не выронив сигарету. Торопливо сунул ее обратно в пачку и испуганно уставился на Штерна.

— Дай! — повторил тот. — Не жмись, мальчик. Старших надобно слушаться...

— Отставить! — прикрикнул сержант.

Его рука легла на рукоять револьвера.

— Чего, сержант? — удивился Штерн. — Я же всего одну прошу...

— Отставить, Штерн.

— Сержа...

Раздался выстрел. Пуля ушла в глину. Штерн отшатнулся, вытер ладонью забрызганную грязью щеку.

— Еще. Одно. Слово, — проговорил сержант. — И у тебя больше не будет шансов.

— Их у него и так нет... — Бернгардт сидел, глядя в землю и обхватив руками плечи. — И ни у кого... Но только что он тут делает?

Сержант медленно убрал револьвер, с беспокойством глядя на Бернгардта. После того, как он наткнулся на лагерь партизан, у бедняги совсем сдали нервы.

— Бернгардт. Ты дежуришь первым. Потом разбудишь Хаузера. Всем спать.

Солдаты, не глядя друг на друга, принялись устраиваться. Кто из них сможет заснуть?

Оказалось — все.

Сержант закашлялся и сел, прижимая ладонь к груди. С трудом разлепил веки, потер кулаком глаза. Ничего не видать... Туман залил поляну серым киселем. Может быть, это из-за него так трудно дышалось.

Он подумал, не слишком ли долго спал. Кто дежурный? Потом разглядел прямо перед собой человека.

Человек сидел на сломанном дереве, свесив ноги в стоптанных сапогах. На нем была зеленая гимнастерка, слишком легкая для этого времени года. Из-за плеча торчал ствол автомата. Слипшиеся русые волосы свисали сосульками на голубые, почти прозрачные глаза.

Враг. Но одень его в серый мундир...

Кто-то — кажется, Хаузер — негромко вскрикнул.

— Вижу, вы проснулись, — сказал вражеский солдат, чуть искривив синие губы. — Если вы не против, давайте поговорим.

Он неторопливо расстелил на коленях приличный кусок газетного листа, разгладил его большими ладонями, потом запустил пальцы в карман.

— Кто вы? — спросил сержант, борясь с кашлем.

— Я-то? Я, как видишь, солдат...

Он высыпал что-то на газету, а сержант подумал, что губы этого человека произносят что-то другое, совсем не то, что слышится.

— Меня послали к вам с предложением...

Договорить солдат не успел. Раздался хриплый вопль, и четыре автоматные пули прошили его грудь.

— Не стрелять! — заорал сержант, вскакивая.

Он понимал, что уже поздно, что ничего не исправить, а ведь можно было поторговаться и получить жизнь... или легкую смерть.

— Дерьмо! — воскликнул гость и хлопнул себя по коленям. — Рассыпал...

Сержант ясно видел четыре отверстия в гимнастерке солдата. А потом разглядел еще одно, чуть повыше подернутой патиной и запачканной бурой кровью пряжки ремня.

— Не может быть, — пробормотал Штерн. — Боже, он же...

С яростным криком Хаузер подлетел к нему, вышиб из рук автомат и, вдавив в глину, принялся методично вколачивать кулак в ненавистное лицо. Штерн не сопротивлялся.

Первым опомнился Эберт. Он ухватил Хаузера под мышки и оттащил в сторону:

— Все, парень, все, остынь, парень, все, не надо...

Хаузер обмяк. Попросил негромко:

— Отпустите.

— Все?

— Все.

Эберт помог ему встать, неловко потрепал по плечу. Хаузер постоял так, сжимая и разжимая кулаки, потом подошел к вражескому солдату и протянул ему свои сигареты.

— Вот. Возьмите.

Солдат едва не свалился с дерева:

— Ну чего ты, малый... Эй!

Он толкнул Хаузера в плечо. К счастью, Эберт заметил, что избитый Штерн тянет к себе автомат, и наступил ему на руку. Штерн заскулил.

— Я один это сплю? — выговорил сержант.

— Нет, — ответил чужак, глядя в сторону. — Ты можешь считать, что вы все уже мертвы. Утром ваши, отходя, выжгут лес зажигалками. Они думают, что мы еще здесь. А у нас есть к вам одна просьба.

— У вас? — переспросил сержант.

Солдат оглянулся через плечо.

Из густого тумана за его спиной выдвинулись люди. Множество людей. Столько никак не могло уместиться на одной маленькой полянке. Кто-то был одет в зеленую форму вражеской армии, кто-то в гражданское. Двое или трое носили серые мундиры. Огнестрельного оружия было немного, большинство несли на плечах топоры и вилы.

И все эти люди были мертвы. Казалось невозможным даже принять все их раны и увечья. Не укладывалось в голове...

Кто-то тихонько засмеялся.

Посланец мертвого воинства тоже чуть улыбнулся:

— Мы такие, какими нас сделали люди. Обычные люди. Такие, как вы. И будь моя воля... — Сержант чудом выдержал его взгляд. — Но мы здесь не за этим. Придя к нам, вы разбудили зло. Конечно, не вы, так другие... Оно родилось с человеком и, должно быть, умрет вместе с ним. Но сейчас его надо загнать обратно в бутылку. Одни мы не справимся.

— Сержант!!! Не слушай его! Как он вообще?..

Не договорив, Штерн завозил ногами по земле, стараясь отползти подальше. Мертвец посмотрел на него:

— Ты тоже нам нужен. Ты уже почти вместе с этим злом. Еще чуть-чуть.

— У него не было другой жизни, — сказал сержант. — Потому он настолько... Что мы должны делать?

— Вы все только солдаты, выполняющие приказы, так? Но кто вы, когда их выполняете? Уж точно не люди. — Солдат легко спрыгнул с поваленного дерева и взмахнул рукой: — Идемте.

— Я не пойду!!!

Сержант кивнул Эберту и Бернгардту:

— Помогите-ка ему.

Путь сквозь туман был бесконечным. Казалось, прошли долгие часы, прежде чем горстка живых людей в окружении мертвых выбралась на открытое место. Ветер рванул одеяло тумана в сторону, и сначала сержанту показалось, что сумрак перед ними — это просто очередной лес. Невысокий и густой настолько, что между деревьями не видно ни единого просвета.

Но он почувствовал, как пальцы вцепились в его плечо, оглянулся и увидел закаменевшие лица своих солдат.

Зло?

Сержант усмехнулся. Значит, это — оно?

Чопорное, крикливое, надменное, бесполезное, фанатичное, ежедневное привычное зло, на которое жаль было даже тратить большую букву. Человеческое, не животное. Взиравшее на них глазами, затянутыми бельмами невежества и осознанной тупости, и ждавшее, когда же его наконец начнут кормить.

Банкиры с часами в жилетных кармашках, зеваки с пустыми жадными глазами, политики со свернутыми трубочкой газетами, торгаши с громадными раззявленными ртами... и впереди — рабы, готовые умирать за собственные ошейники, и наемные солдаты.

Их было почти жаль.

«Да, — подумал сержант, — без нас тут не обойтись. Без нас оно бы просто не показалось... Свежая человечина — налетай!»

Каждый из них, живых, был носителем частички этого зла. Кто больше, кто меньше. Неужели только мертвые могут противостоять ему? Верить в это не хотелось, но тогда — во что еще? В себя?

Сержант вынул из сапога нож.

И тогда, словно это было сигналом, тьма хлынула на них.

Он брел по грудь в ледяной воде и даже не чувствовал ее. Он все еще был там, все еще орудовал ножом, вонзая его раз за разом в подворачивающиеся тела. И он все еще видел, как Бернгардта разрывают на памятные сувениры, как Дирка, размахивающего искореженной винтовкой, погребает под собой гора газетной бумаги, как Штерна подают к столу на блюде тончайшего фарфора, как доходягу Эберта избивают палками и как Хаузер вспарывает себе горло подобранным с земли ржавым серпом, чтобы не быть утащенным — туда, во тьму, которая, казалось, начинала редеть с каждой их смертью.

А затем нож сломался у самой рукояти. Сержант рванул из кобуры револьвер — и увидел лицо с оскаленными зубами и вытаращенными стеклянными глазами, слишком знакомое, чтобы быть чьим-то еще... Он направил револьвер в это лицо, но кто-то ухватил его за рукав и ударил по зубам.

— Давно уже собирался это сделать.

Потом ударивший его забрал револьвер из ослабшей руки и вытолкал взашей.

...И он все еще видел незнакомые суровые лица людей. Их было немного, и они могли бы без труда втоптать его в грязь, но ему было все равно, и он лишь протянул этим людям измятую пачку с двумя чуть подмокшими сигаретами.

Но никто их так и не взял.