Свет в зрительном зале потух, и Олег остался один на один со сценой. Его больше не волновал затылок, ноющий от размашистой «шпалы», которую влепил массивной печаткой Кисель за «тупейшую стрижку». Не волновала и «тупейшая стрижка», над которой в прошлый четверг корпел пьяный и злой батя, отвешивая сыну затрещины за малейшее движение головой. Исчезли облупленные стены и осыпающийся, испещренный глубокими трещинами потолок актового зала колхозного клуба. И даже старые рваные пыльные кресла перестали душить Олега приступами астмы. Осталась только сцена и чудеса, происходящие на ней. В колхоз приехал цирк.

Свой захолустный клуб мальчик не любил, как и цирк вообще. Кто обычно приезжал в далекий колхоз на берегу Японского моря? Унылые клоуны, неумелые фокусники, разжиревшие акробаты, бомжеватого вида дрессировщики с полумертвыми облезлыми подопечными.

Глядеть на их жалкие попытки позабавить публику Олегу было тошно. Куда более тошно, чем обычно. Куда более тошно, чем в момент пробуждения в холодной сырой постели по утрам. Куда более тошно, чем в момент возвращения отца с многомесячной путины. Куда более тошно, чем во время очередной унизительной выходки со стороны Киселя, Яси и их «босоты». Куда более тошно, чем в детском саду, где ему приходилось напяливать на брата с сестрой еще его, советские, нелепые латаные полушубки и валенки, пока рядом других детей одевали в японские и корейские пуховики и сапожки.

Но сегодня все изменилось. Олег не знал, как такое могло произойти, но в их колхоз пожаловал настоящий цирк. Цирк с большой буквы.

Еще месяц назад, увидев рукописную афишу у входа в школу, мальчик лишь усмехнулся, справедливо рассудив, что какие-то шарлатаны решили срубить побольше денег, заманив колхозников знаменитым названием. Однако за три дня до выступления, бесцельно слоняясь по поселку, он обнаружил на пустыре за клубом с десяток красивых фургонов с иностранными номерами. И тотчас помчался домой выгребать из коллекции юбилейные двойки и десятки, чтобы купить заветный билет.

Конечно же, их не хватило — батя три месяца не мог устроиться на судно и успел вытаскать большую часть монет на сигареты поштучно. Пришлось бежать к маме в продуктовый киоск, умолять, обещать больше не играть в «сегу», пока не сделаны уроки.

По левой половине маминого лица расплывалась синева, появившаяся три недели назад, когда случайно зашедший в магазин батя решил, что какой-то мужик-покупатель с ней флиртует. И, глядя на эту синюю половину, Олегу было почему-то стыдно, что он просит деньги на такую глупость, как цирк. Но мама была очень доброй и выделила на «культурную программу», как она выразилась, недостающие семьдесят рублей. И Олег побежал вприпрыжку в клуб, хрустя китайскими ботинками по заиндевевшей грязи и взбаламучивая расшатанные плиты теплотрассы, служившей тротуаром.

И вот на сцене появился конферансье. Олег не был уверен, что франт в полосатом черно-белом фраке и сверкающем золотом цилиндре называется именно так. Но ему было все равно. Потому что конферансье был ослепительно великолепен для недостойной его сцены. Даже появление президента не так восхитило бы сейчас мальчика, как выход кон-фе-ран-сье, приветствующего «почтенную публику» с удивительным мелодичным акцентом, будто в кино, и представляющего программу лучшего за всю историю прозябания колхоза вечера.

По телевизору цирковое представление выглядело иначе, нежели в реальности. Там камера перемещалась за интересными моментами, взмывала под самый потолок зала и опускалась под ноги циркачей. И камер было несколько, так что зритель мог по воле режиссера присутствовать одновременно в нескольких точках. И Олег был озадачен тем, как можно было уместить на скромной сцене клуба весь тот невероятный размах, которым и славился знаменитый цирк.

Словно прочитав мысли мальчика, конферансье обвел зал взглядом хитро прищуренных глаз и, выдержав театральную паузу, сказал:

— Нет сомнения, что ваш удивление будет граничить с ужас. Ваши сердцы будут трепещить. Ваши мысли будут спутаться. Да, мы здесь, чтобы удивлять, ужасать, восхищать. Представление начинается!

И сцена исчезла. Чтобы возникнуть вновь в загадочном свете разноцветных ламп, подсвечивающих умопомрачительной красоты фантасмагорические декорации, которые Олегу показались инопланетным пейзажем. Цветы? Горы? Звери? Разум мальчика не мог подобрать определения тому, что видел. Но увиденное доставляло удовольствие.

Появились акробаты в неописуемых костюмах. Они выкатили на сцену качели и принялись взмывать высоко вверх, стремительно кувыркаясь и выделывая всевозможные пируэты. Олег подметил, что потолок над сценой словно исчез — так высоко взлетали гибкие тела акробатов, — но долго задумываться над этим казусом не стал. Чарующая музыка, яркое представление — какая разница, как все это получилось? На то ведь и цирк!

«Ткать! Ткать! Продолжайте ткать!»

Странные слова будто бы возникли в районе солнечного сплетения, царапая кожу мальчика изнутри, ровно в тот момент, когда один из акробатов, переливаясь тысячами блесток, усыпавших его костюм, совершил ошибку, потерял ориентацию при приземлении и упал на спину. Зал ахнул. Послышались матерные причитания. Но мгновение спустя гимнаст вскочил и, как ни в чем не бывало, продолжил выполнение программы под одобрительный гул и аплодисменты.

Представление продлилось час. Под занавес, когда хрупкая, как Дюймовочка, девушка приземлилась на сцену в гигантском мыльном пузыре, рядом с ней появился конферансье, изящным движением трости проткнул пузырь, поцеловал гимнастке ручку и объявил об окончании шоу.

Олег покинул зал до того, как зажглись ртутные лампы, оголяя колхозное убожество. За спиной зал взорвался овациями, свистом, восхищенной бранью вперемешку с сальными остротами в адрес симпатичных циркачек, вышедших на поклон. А впереди, со двора, слышались женские крики и шипение рации.

«Ткать! Ткать!» — вспомнил вдруг мальчик и болезненно поморщился, запустив под пуловер пальцы. Ничего странного там он не нащупал.

— М-да уж, Олежа, помутиться рассудком в столь юном возрасте — это нонсенс, — прошмакал он себе под нос и улыбнулся.

— Че? Че ты там бормочешь, имбецил?! — проблеял над ухом Кисель, и в затылок мальчику влетела «саечка».

Глотая слезы, Олег выбежал на улицу. Там у милицейского «уазика» билась в истерике толстая тетка в рваном пуховике. Он пыталась прорваться сквозь удерживающих ее милиционеров к клубу и истошно вопила:

— Это бесы! Дьяволы! Вельзевулы! Они крадут детей! Верните мою девочку, уроды!

Олег наградил сумасшедшую тетку презрительным взглядом и побрел домой через грязь и шатающиеся плиты.

Весь оставшийся вечер воскресенья он провел в глубокой депрессии, пытаясь забить голову чтением Пикуля, а потом еще долго не мог заснуть, размышляя о непреодолимой пропасти между его, Олега, серым бытием и яркой сверкающей картинкой цирка. Он вспоминал дорогие иностранные фургоны, на которых приехал цирк. Среди них были даже дома на колесах, которые до этого Олег видел только по телевизору. Наверняка в них было очень комфортно путешествовать из города в город, из поселка в поселок. Лежишь себе на кровати, спишь или читаешь, а в это время машина везет тебя куда-то, где ты никогда не бывал прежде — разве это не здорово?

И еда, наверное, была сплошь иностранная. Какие-нибудь американские или корейские консервы и печенье, как в гуманитарной помощи, которая иногда доходила до многодетной семьи Олега. А во Владивостоке их, небось, ждали целый ресторан и отель. И говорили они друг с другом сплошь на английском языке, так как все были родом из разных стран. Как это было прекрасно — иметь коллег и друзей со всего мира! И что они только могли забыть в этом захолустье с билетами по сто пятьдесят рублей?

Сонный разум мальчика полз от одной мысли к другой, строя дикие запутанные догадки о природе и сути той или иной грани многогранного бытия циркачей, пока не провалился в тревожный сон.

Олегу приснился цирк. Он смотрел на падение акробата. Глухой удар ¬— и к приподнявшейся над старыми досками голове откуда-то сверху протянулась тонкая серебряная нить. Сначала Олег решил, что акробат — просто марионетка на ниточках. Но нить была всего одна, и циркач не висел на ней, а словно был связан с невидимым пультом управления, как игрушечный робот-трансформер с китайского рынка. Приглядевшись, Олег ясно различил десятки мерцающих нитей, кружащихся в хороводе над сценой, на которой вытворяли свои трюки циркачи. И даже у фокусника, ловко распилившего целый штабель волшебных ящиков, была такая. И к каждой миловидной златокудрой головке, улыбающейся из ящиков, вела мерцающая нить.

Тут Олег удивился. Из разоблачительной американской телепередачи он недавно узнал, что фокус с распиливанием заключается в том, что в ящике прятались две девушки — одна беззаботно болтала ногами, тогда как вторая очаровывала зал улыбкой. Но во сне к каждому ящику вела всего одна нить. Неужели несчастных пилили взаправду? Удивление сменилось адской мукой: запиликал дешевый китайский будильник, возвещая наступление понедельника.

Холодная чернота февральского утра сжимала мальчика со всех сторон, пока он тащил через весь поселок братика в детский сад. Они шли по замерзшему гололеду справа от дороги, так как слева, по теплотрассе, навстречу непрерывным потоком двигались школьники. Олегу казалось, что он неминуемо опоздает, поэтому он тянул брата сильнее, и тот постоянно падал на скользком льду, спотыкаясь о зубатые колдобины. Олег даже пару раз выругался, и братик заныл во все горло. От обиды или от боли — Олег не знал, но ему стало стыдно.

Он в очередной раз поставил брата на ноги и повел дальше, но уже без спешки, осторожно, слегка приобняв за плечи. Потому что иностранные циркачи никогда бы не обидели своих родных и не причиняли бы им боль, чтобы не опоздать в школу, подумал Олег. Мальчик не мог себе представить, чтобы Дюймовочка из мыльного пузыря вот так тащила бы по льду своего трехлетнего братика и ругалась на него.

— Прости, Антоша. Давай вечером, после садика, построим штабик из одеял.

— Стапик, — отозвался братик и сразу перестал ныть, — путим стоить стапик! А Нину не путим!

— Никого не пустим, — пообещал Олег, не уточняя, кто такая Нина.

На первый урок он не опоздал. А после пятого, последнего урока, направился не к дому, что был через дорогу от школы, а к клубу — в надежде, что циркачи еще не уехали. Чтобы не сталкиваться лишний раз с кем-нибудь из своих привычных обидчиков, живших в той части колхоза, где находился клуб, Олег решил сделать крюк через берег моря. Обойдя заброшенную стройку и чадящую кочегарку, мальчик перелез через растрескавшийся бетонный забор и оказался на пустыре, прямо перед цветастым домом на колесах, от которого веяло теплом.

Олега охватила радость: кусочек недосягаемого рая с иностранными номерами был все еще здесь. Трепеща от предвкушения встречи с кем-нибудь из циркачей, мастерством которых он восхищался накануне, Олег выглянул из-за фургона и обнаружил, что остальные машины также пребывали на своих местах. Но двери их оказались закрыты, а окна зашторены. Олег был не из числа беспардонных колхозных подростков, лазящих по чужим дворам и вскарабкивающихся на балконы, ища, чем бы поживиться или чему бы подивиться. Потому решил удалиться тем же путем, каким пришел.

«Ткать! Ткать! Мы ткем! Мы не останавливаемся!»

Олег схватился правой рукой за грудь и тяжело задышал, чувствуя, как скрипит прямо под кожей нечеловеческий голос.

— Эй, малой! Ты чего тут шаришься?! — окликнул его грубый мужской голос.

Толстый охранник в безразмерной зимней униформе вырос перед мальчиком, словно из-под земли, и по его суровому лицу было видно, что нарушителю несдобровать.

— Н-н-на циркачей х-х-хотел глянуть, — признался Олег.

Охранник смерил мальчика оценивающим взглядом и вдруг подобрел, улыбнулся и развел руками:

— Так они на репетиции. В Чернокаменске представление будет в субботу, сам губернатор приедет. Жилье свое колесное тут оставили, а сами с реквизитом в райцентр уехали. Но ночевать тут неделю будут. Их главный, с усиками, говорит, тут воздух хороший, морской.

— А какие они вообще? — спросил Олег, поняв, что унизительно выпроваживать за шкварник его пока не собираются.

Охранник откинул назад широкий капюшон, открыв седую шевелюру поверх украшенного такими же седыми усами морщинистого лица, выудил из кармана папиросу, зажигалку и закурил. Потом заговорщически подмигнул мальчику и поманил за собой. Они прошли вдоль забора до задней стенки клуба, на крыше которого местная шпана обычно играла в карты.

В углу, между забором и стеной, на старом сером полушубке лежала дворняга, вылизывала копошащийся клубок из совсем еще маленьких щенков. Рядом стояли две блестящие миски с надписями на английском языке, точь-в-точь такие, из каких американцы кормят своих собак в кино. Но самое необычное — тут тихонько гудел японский обогреватель с вентилятором, согревая уютное собачье «гнездо».

— Вот и представь себе, какие они, раз даже вшивую дворнягу так приютили, — ухмыльнулся по-доброму охранник.

Олег погладил попискивающих щенков, переборол искушение попробовать аппетитно лежащий в миске собачий корм — «педигрипал, как в рекламе», уточнил охранник — и, выйдя с пустыря через ворота, побрел мимо здания колхозной конторы к детскому саду.

Зачем его туда занесло, сам не понял. Несколько минут недоуменно смотрел на разбитые глазницы окон и покосившиеся деревянные фигуры животных с детской площадки. Потом взялся за калитку — и брезгливо отдернул руку. Несмотря на мороз, ее облепила толстая грязная паутина, в которой, на вид, нашли последнее пристанище сотни насекомых.

— Э, олень, че тут забыл?! — раздался голос Киселя.

Лысая голова без шапки высунулась из окна второго этажа. Следом появились другие лыбящиеся рожи, с которыми у Олега ассоциировалось ровно одно слово: «дегенерация».

— Хочешь нюхнуть? — спросила одна рожа и исчезла за надувшимся целлофановым пакетом.

Олег вздрогнул, отвернулся и быстро зашагал домой.

— Ма-ам? Все нормально? — забеспокоился мальчик, когда зашел в прихожую и услышал всхлипывания.

Раздевшись, он прошел в зал, где на диване, держась одной рукой за сердце, тихо плакала мама. Другой рукой она теребила смятую бумажку, приглядевшись к которой Олег понял, что это телеграмма. Самые страшные догадки ворвались в детскую голову, но мама подняла на него блестящие от слез глаза и неожиданно улыбнулась дрожащими губами.

— Папа перевод прислал. Первый улов сдали в Хакодате. Семь тысяч.

Семь тысяч! На душе у мальчика стало тепло. Он сел рядом с мамой и крепко ее обнял.

Но радость быстро прошло. Смутная тревога снова нахлынула, да и мама недолго радовалась папиной зарплате — первой за последние три года постоянных обманов со стороны нечестных фирмачей.

Олег сидел в своей комнате и машинально комкал одеяло. Хотелось, как в детстве, сделать штабик и забраться в него, такой тесный, маленький и уютный. Скрыться от этих гнусных рож, от грязи, от серости, зажечь фонарик и читать какую-нибудь добрую книжку о приключениях благородных героев.

«Сколько мы соткали сегодня? Мы ткем! Ткать! Ткать!»

Мальчик проснулся от этих слов, рвущихся из солнечного сплетения. Было холодно. Со стороны кочегарки слышался какой-то грохот и скрежет — опять что-то сломалось, и следующие несколько дней от холода некуда будет деться.

Олег встал с кровати и подошел к окну, в которое, сквозь шатающиеся на ветру скелеты деревьев, бил луч прожектора с крыши котельной. Внезапно под окном засияли нити. Серебристые искорки протянулись за плывущими по дороге тенями. Две вели в школьный двор. Одна качалась в такт с высокой березой у поворота на гаражи. Нити не тянулись вверх, а колыхались на ветру параллельно земле, и Олег, кажется, знал, где они берут свое начало.

Тихо, чтобы не разбудить маму, он оделся и вышел на улицу. На промозглом ночном ветру стало так холодно, что от непрестанного стука заболели зубы. Однако плывущие над улицей светящиеся нити заставили Олега забыть о холоде.

— Это не сон, это не сон, это не сон, — без конца повторял мальчик, нерешительно шагая к мерцающей пыли, струящейся над дорогой.

Дрожащие от возбуждения, а не от холода, пальцы Олег погрузил в эту струю. Пылинки откликнулись на вторжение, задвигавшись быстрее. Нить натянулась, стала ярче, к мальчику скользнула незримая тень. Он испуганно дернулся назад и, сжав кулак, упал на спину.

Искрящаяся паутинка обожгла ладонь, пальцы, и перед взором мальчика запрыгали картинки, словно кто-то быстро листал страницы фотоальбома. На картинках возникли деревенские дома, опутанные паутиной, сквозь которую, будто зомби, идут куда-то угрюмые люди. Преображающийся в огромного многоногого монстра человек, тут же возвращающий прежнее обличье и представляющий зрителям вырвиглазные скульптуры. Праздник во главе с губернатором, от которого во все стороны распространяются серебристые нити. «Спасибо, мой друг», — говорит он конферансье и вытягивает из-под пиджака кривую, покрытую зубцами паучью ногу, готовясь полакомиться маленькой девочкой, замотанной в паутину так, что из кокона торчит лишь крохотная голова с кудряшками. Затем Олег чужими глазами наблюдает за репетицией своих «ткачей». Они летают под потолком, повинуясь его воле, выполняют умопомрачительные трюки, и он испытывает творческий экстаз от своего таланта. Да, он — прирожденный циркач. И ему есть чем похвастать перед скульпторами и художниками, которые даже не удосуживаются тратить время на «ткачей»…

Снова появляется губернатор. Он говорит. Шлепает губами-варениками:

«…лишь замкнутый круг, перерождение серых сущностей без будущего. Мы — благодетели, ведь, забирая детей, мы забираем беспросветное будущее у таких мест, как это. Разрываем колесо сансары. И мир ничего не теряет. Я бы назвал это “разумным потреблением”. Жаль, что у нас тут не буддизм и никто не понимает иронии…»

И смеется. Смеется. А перед ним на столе лежит…

— Нина! — закричал Олег и очнулся.

Над Олегом, как вкопанный, стоял акробат в гимнастическом костюме. Прожектор с кочегарки светил ему прямо в неморгающие глаза с узкими, как точки, зрачками. Бездушное каменное лицо без намека на эмоции. Пустой взгляд. Опущенные уголки губ. Циркач выглядел как чересчур похожий на человека манекен, от которого Олег обязательно бы шарахнулся в магазине.

— Это не сон, — повторил мальчик и поднялся на ноги.

Оглядевшись, он понял, что все нити исчезли. На улице между школой и домом были только он и окаменевший акробат из знаменитого цирка.

— Да даже если и сон, — пробормотал Олег и потрогал стоящего перед ним мужчину.

Тот дышал. Его грудь медленно вздымалась и опускалась, а из носа вырывались облачка пара. Приветствия на пяти языках, которые любознательный школьник вычитал где-то, акробат также проигнорировал, продолжая безмолвно пялиться в прожектор.

«Ткать! Нам надо ткать!»

Прислушавшись уже без страха к «внутреннему» голосу, Олег потянул акробата за руку и сказал:

— Идем.

И тот пошел, ведомый мальчиком, хрустя подошвами дорогой иностранной обуви по замерзшей грязи, стуча расшатанными бетонными плитами теплотрассы, пока оба не оказались у ворот. За воротами был пустырь. Перед воротами их ожидал конферансье в красной «аляске» с меховым капюшоном.

— Прими мою благодарность за то, что привел отбившегося ткача.

Олег выпустил руку акробата и замер, вглядываясь в подсвечиваемое тусклым фонарем лицо конферансье. Загорелая ухоженная кожа, изящные закрученные усики — настоящие, не приклеенные — и острые черные глазки. И никакого намека на движение: тонкие губы оставались сомкнуты. Но он говорил. Говорил внутри, в груди Олега, уже без того забавного и элегантного иностранного акцента и совсем не коверкая слова.

— Вы… вы и правда крадете детей? — спросил вдруг Олег, вспомнив сумасшедшую тетку у входа в клуб.

— Разве паук крадет муху, попавшую в его сети? — вопросом на вопрос ответил конферансье, не разжимая губ.

— Что вы с ними делаете?

— Ответ кроется в моем вопросе.

Олег перевел взгляд с конферансье на живой манекен, замерший рядом, и вспомнил старые легенды про бродячие цирки, известные как раз тем, что они воровали детей. Воровали, чтобы пополнить свой состав. Но там дети хотя бы оставались сами собой. Или нет?

— Что вы ткете?

— Паутину.

— Зачем?

— Разве паука спрашивают, зачем он ткет паутину?

— Значит, вы — паук?

— Да.

— А детей вы едите? Это же жестоко!

— Жестокость подразумевает осознание жертвой причиняемых ей мучений. Мы ткем новую паутину взамен старой. Латаем дыры. Меняем мир.

«Это сон. Точно сон. Очень стремный сон», — попытался успокоить себя Олег и применил проверенный способ определения сна — взлетел. Точнее, попытался взлететь, но не смог. Ущипнул себя — и ойкнул от боли. Беспокойство сменилось отчаянием.

— Почему эти… нити вижу только я?

— Не только. Есть и другие. Есть и те, кто не принимает новую паутину, а цепляется за старую, как та истеричка.

— Паутину… Вы стираете людям память? Делаете вот такими… ткачами? — Олег снова покосился на ровно дышащий манекен.

— Ты замерз. Твой разум скован тем же холодом, что и тело. Потому ты и крутишься вокруг одного и того же вопроса. Неужели тебя не интересует наше истинное обличье? Неужели не интересно, откуда мы пришли и много ли нас? И почему мы, в конце концов, цирк? Лучший цирк в мире, между прочим, а прозябаем здесь, в вашем отвратительном в своей безграничной серости селении. И зачем нам дети? Ведь во взрослых людях больше крови, больше мозга, больше плоти. А мы выбираем именно детей. Потому что из их черных эгоистичных душ получается лучшая паутина. Взрослые не так хороши. Они узнают, что такое добро, пытаются карабкаться к свету, барахтаются в безысходной борьбе света и тьмы. А дети — чистая тьма, черных холст бытия, без примесей. Как приятно погружать жало в их чистую черную душу…

Конферансье улыбнулся и закатил глаза, показывая, какое именно удовольствие он испытывает от описываемого им процесса.

— Ну, мальчик мой, задай интересные вопросы. Потешь меня своей любознательностью. Ты удивил меня. Я бы никогда не подумал, что найду собеседника… здесь. И ты можешь гордиться самим фактом нашей беседы. Все-таки ты — видящий. И слышащий. Разве может такой незаурядный юноша быть настолько скучным?

От непрекращающейся речи в груди стало по-настоящему больно. К тому же возбуждение прошло, и Олег ощутил, что действительно очень замерз.

— Мне незачем задавать эти вопросы. Я все видел, когда взялся за… паутину.

— Видел?

Конферансье поднял одну бровь, а под его курткой в районе живота что-то зашевелилось. И Олег догадывался что.

— Отдайте мою сестру и брата. И я никому о вас не расскажу.

— Но ты видел больше, чем следовало, — голос в груди изменился, в нем проступили угрожающие нотки.

Тени вокруг Олега стали сгущаться, и он понял, что находится в окружении циркачей. Моргнув, он открыл глаза и увидел десятки ярко горящих нитей, исходящих от конферансье во все стороны. Если это был не сон, то Олег был обречен.

И это был не сон. Как только уверенность в реальности происходящего укрепилась на сто процентов, Олега захлестнул животный ужас. Он закричал и бросился наутек, выставив перед собой руки, но поскользнулся и упал лицом в лед. Однако боли мальчик не почувствовал. Его пальцы инстинктивно схватились при падении за первую попавшуюся вещь — жгут искрящихся нитей, связывающих циркачей с конферансье. И нити снова привели его в голову чудовища.

«Он умеет странные вещи. Он заглядывает в меня. Как это возможно? Кто он? Убейте его! Убейте! Чего вы стоите? Хорошо, я сам. Сам… Нет! Нет! Ты здесь!»

— Да, я здесь, — ответил Олег, не понимая, где именно, как и почему.

Но он ощущал страх, смятение, ужас, гнев, снова страх, и все эти чувства принадлежали не ему. Они словно лежали в его ладонях маленькими пульсирующими теплыми шариками, а сам Олег глядел на себя, распростертого на льду, у ног замерших в «третьей позиции» ткачей. Значит, все-таки сон, с облегчением решил мальчик. Значит, можно летать, драться и делать все, что заблагорассудится. Например, одолеть страшного монстра, приехавшего со своим цирком покормиться на просторы его Чернокаменского района.

— Как тебя убить? — спросил мальчик.

Но монстр только истошно визжал нечеловеческим голосом, пытаясь спрятаться в беспорядочном ворохе мыслей. Пульсирующие шарики в ладонях стали огненно-горячими, и Олегу показалось хорошей идеей сдавить их посильнее. Эффект проявился мгновенно — паук захрипел и перестал убегать. Тело Олега стало ближе и четче — конферансье упал на колени, упираясь дрожащими руками в асфальт. И не только руками.

«Стой! Я живой! Я такой же, как и ты! Я просто хочу жить! Хочу творить! Хочу радовать людей! Вспомни, как ты был рад, увидев представление! Как радовались люди!»

Олег любил американские боевики и всегда негодовал, когда какой-нибудь злодей начинал дурацкую тираду, практически победив героя, и тем самым обрекал себя на поражение. Правда, сейчас тираду опять начал злодей, но сути это не меняло — давать противнику собраться с мыслями и силами не стоило. Воображаемые пальцы сжались, шарики лопнули, и во все стороны брызнула обжигающая жидкость. Монстр издал пронзительный писк и умер, а в голову Олега пришла ужасная боль.

Его нос был разбит, и из него парящими струйками бежала кровь, растекаясь вокруг лица. Мальчик вскочил, уткнувшись носом в рукав куртки, и огляделся. Почти ничего не изменилось: он по-прежнему был в окружении безмолвных циркачей в сценических костюмах. Лишь конферансье лежал на животе, а из-под него торчала длинная волосатая паучья лапа с большим острым когтем на конце.

— Какой-то чересчур реалистичный сон, — прогундел в разбитый нос Олег и помчался на пустырь обшаривать фургоны в поисках братика и сестренки.

У одного из домов на колесах он увидел охранника. Тот, подобно циркачам, замер с еще краснеющим угольком папиросы в зубах и никак не отреагировал на очередное появление «нарушителя». Зато Олег сразу понял, в каком трейлере спрятаны дети. И когда он отворил дверь, то обнаружил в теплой кабине с десяток серых свертков из липкой паутины.

— Значит, и заброшенный детский сад — всего лишь иллюзия, — деловито сообщил сам себе Олег, разрывая голыми руками коконы и выуживая оттуда детей.

Мальчики, девочки, совсем маленькие и почти школьники, но никого из них он не узнавал. Но там, в воспоминаниях конферансье, на столе точно была не Нина. И не Антоша. Значит, они тут, в оставшихся коконах.

— Антоша! — закричал торжествующе мальчик, вытаскивая из паутины брата.

Тот тихо и ровно дышал, словно спал, и выглядел вполне здоровым. Олег осторожно положил его на ворох рваной паутины и принялся выуживать из следующего кокона сестренку. Теперь нужно было донести их до дома, не заморозив, так как одеты они были в тонкие пижамы.

Вопрос решился просто: мальчик реквизировал добротную куртку у не возражающего охранника, завернул в нее обоих дошколят и, пыхтя и надрываясь, побрел к дому.

— Олежа, кто это? Где ты был? Что случилось?

Такими вопросами встретила изнемогающего от усталости и холода мальчика встревоженная мать. Олег переступил через порог и рухнул на пол, завалив брата с сестрой прямо на себя. Те не проснулись.

— Олежа! Где ты был? Откуда эти дети?

Сердце мальчика сжалось. Неужели мама не узнает Нину и Антона? И когда уже закончится этот затянувшийся сон?

— Олег! — Мама перешла на крик.

Она оттащила куль с детьми в сторону и принялась трясти сына за плечи, пытаясь выбить ответы. Но Олег не знал, что ответить. Он силился проснуться, но не мог. И животный ужас, переходящий в панику, вновь охватывал его. Из глаз брызнули слезы. Едва разжимая сведенные от холода зубы, Олег выдавил из себя:

— Ма-ам, это Нина и Антон.

— Какие Нина и Антон? Где ты их взял? Почему они в пижамах? Ты украл детей?!

Мать принялась хлестать рыдающего сына ладонями по щекам. Потом отпустила его и бросилась к телефону.

— …да, мой сын. Я не знаю. Мальчик и девочка, лет трех. Спят. Я не знаю! Скорее!

— Ма-ам! — проревел Олег, но что еще сказать, не придумал, и просто остался лежать на пороге в прихожей, судорожно хватая разбитым ртом воздух.

Милицейский «уазик» из Чернокаменска приехал через полчаса. Олег сразу узнал тех двух милиционеров, что не пускали в клуб истерящую женщину. Моргнув раз и два, никаких нитей, тянущихся к их головам, он не увидел. Обычные сонные опера, удивленно разглядывающие мирно спящих посреди кухни детей.

— Где ты их взял, пацан? — спросил один из милиционеров Олега.

Олег рассказал.

Подъехав к колхозному клубу, стражи порядка в свете фар увидели десятки полуобнаженных тел, беспорядочно лежащих вокруг конферансье в красной «аляске».

Ткачи без своего паука долго не протянули, с удовлетворением подумал Олег и продолжил отчаянно щипать себя. Сон все не заканчивался.

— Иди глянь, — сказал один опер другому.

Тот вернулся через пару минут с весьма озадаченным видом и по рации вызвал подкрепление, а также скорую помощь, и не одну.

— И психолога детского найдите какого-нибудь. Тут пацан, по ходу, сам от них сбежал. В шоке небось, — добавил милиционер.

Потом он повернулся к дрожащему мальчику и подмигнул:

— Не ссы, пацан. Тебе, по ходу, медаль грозит.

Из динамика радиостанции ответили, что психолог будет.

Рассвет колхоз встретил, будучи наводненным автомобилями: милицейскими, медицинскими, просто какими-то черными иномарками без опознавательных знаков, но с красивыми номерами. Прилетел даже пузатый вертолет из Владивостока, севший где-то на пляже, за профилакторием.

Олег уже не пытался проснуться. Его отвели в столовую клуба, где разместили временный медицинский пост. Там сонная медсестра умыла его, помазала перекисью водорода разбитую губу и ссадины на лице, напоила горячим чаем с медом, а потом побежала проверять самочувствие приходящих в сознание детей. Олег облегченно вздохнул — значит, и Антоша с Ниной проснутся. Может быть, даже мама их наконец-то узнает.

Затем появился он — детский психолог.

— Нет! — закричал Олег и швырнул в низенького, лысого, как куриное яйцо, мужчину в сером костюме еще теплую кружку.

Психолог ловко поймал летящую в него посуду и уселся перед мальчиком на табурет. На его гладко выбритом лице сияла дружелюбная улыбка.

— Послушай, парень. Паутина уже соткана. Ее не исправить. В истории твоей мамы больше нет твоих брата и сестры. И отец, вернувшийся с моря, не узнает их, — без обиняков сообщил он, даже не поздоровавшись.

— Нет! — визжал мальчик, стуча затылком по стене и дрыгая ногами.

— Может, ему успокоительного вколоть? — вмешалась в беседу озадаченная медсестра.

— Не стоит. — Мужчина мотнул лысой головой, и тянущаяся от нее к выходу серебристая нить заколыхалась.

— У тебя несомненный дар, мальчик мой, — продолжил психолог, когда медсестра ушла. — Мы можем обеспечить тебе достойное будущее, если ты поделишься с нами информацией. И тебе, и твоим брату с сестрой. Например, мы можем устроить усыновление. В Америке или в Канаде. Выбирай. Ты же мечтал вырваться из этой серой действительности…

— Нет! Нет! Нет! — выкрикнул последний раз Олег, продираясь сквозь нахлынувший приступ астмы, и сполз с кресла на пол, судорожно пытаясь вдохнуть.

Психолог некоторое время задумчиво разглядывал задыхающегося клиента. Затем встал с табурета и наклонился к нему, усмехаясь:

— Надо же, все разрешилось само собой.

Глаза мальчика внезапно распахнулись.

— Я умею вас убивать! — закричал он что есть мочи и схватился за невидимую нить.