Страшные истории
Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
Настроить сортировку
{sort}
Паддлсторм
Указать автора!11 мин. Страшные истории archive 27-05-2019, 18:17 Указать источник!
Вы в Господа нашего веруете? Не спешите отвечать, послушайте сперва все, что я расскажу. Хью Кэрнуол — вот кто был настоящий безбожник, можете мне поверить. За всю жизнь он и полдюжины раз не бывал в церкви, разве что на собственной свадьбе да святой Пасхе, и то только в Паддлсторме и только потому, что его приводила миссис Кэрнуол. Таких, как Кэтрин Кэрнуол, надобно поискать еще на грешном Западе, вот что я вам скажу. Не знаю уж, чего ради сошлась она с Хью, но такая, как она, могла привести его за руку не то что в церковь, а в самый Рай Господень.
Чем ее взял Кэрнуол, для меня и сейчас загадка. Не богатством — не скопил он много, на ранчо едва хватило; красивым его не назвала бы ни одна девушка, а уж что насчет молодости — это и вовсе курам на смех. Разве что прошлой славой? Хью Кэрнуол... да вы не слыхали о Кэрнуоле — подумать только! Вот она, слава — двадцать лет долой, и поминай как звали... Кэрнуол был лучшим стрелком отсюда и до самых чертовых гор. Не знаю, кто мог бы с ним потягаться, нет, не знаю. Все, кто видел его в деле и мог говорить после этого, все, как один, утверждали — не может человек так стрелять. Попасть в подброшенную булавку с сорока шагов для него было так же просто, как вам сейчас взять вот этот стакан, а смелости — нет, не этой тупости, которую нынче зовут смелостью, а трезвого расчета — ему хватало на то, чтобы сразиться одному против дюжины и выйти без царапинки, разве что в чужой крови ботинки испачкать. Вы сейчас и не слыхали о нем, а блаженные двадцать лет назад — чертово время загоняет лошадь! — двадцать лет назад «ганфайтер Хью Кэрнуол» звучало приговором.
Немало он поездил по Западу, а вздумай он отмечать убитых им хотя бы палочками на коре дерева, то дерево давно бы без коры осталось. Когда же ему стукнуло полвека, Кэрнуол — не знаю, отчего уж так, — решил отойти от своего ремесла и осесть на одном месте. Он купил небольшое ранчо милях в пяти от Паддлсторма — почему именно тут? Дело, верно, в том, что шериф Паддлсторма, Дэн Митчелл, мог похвастать старой дружбой с ганфайтером Кэрнуолом, — вот Хью и перебрался на это ранчо вместе с Кэтрин. Кэтрин тоже не была девчонкой на то время — может, они давно уже знали друг друга, так не скажу. Но что же за красавицей была эта Кэтрин в свои двадцать семь — и какой же она могла быть лет в семнадцать! Сущий ангел. Да будь у нее хоть горб и ни единого зуба, она все равно была бы ангелом, помяните мое слово — таких кротких женщин я отродясь не видывал. Моя-то Мэл, упокой Господь ее душу, — или уж тут к дьяволу надо обращаться, не знаю толком, — моя-то Мэл, не к ночи, говорю, будь помянута, больше смахивала на разъяренную горную кошку. Видите этот шрам, сэр — вот этот? Клянусь моим целым глазом, эта мегера хватила меня доской, в мгновение ока выдернутой из ломаного сарая — я и оглянуться не успел, — хотя, пожалуй, трезвого взгляда на тот момент у меня быть и не могло... опять я отвлекся, что ты будешь делать! Так вот, Кэрнуолы. Такая только, как Кэтрин, и могла жить рядом со старым Хью. Да что тут говорить! Как они приехали, Кэрнуол взял и отнес шерифу свои револьверы — так уж они с Кэтрин уговорились. Впредь брал только ружье, и то разве что в крайнем случае, поохотиться или еще что. Но, понимаете, как бы то ни было, если мужчина всю жизнь проработал на мистера Кольта да мистера Дэниэлса, жить как прочие ему будет трудно. Городской дурачок кинул в него как-то со спины орехом — так видели бы вы, что за пируэт исполнил Хью! Несчастный орех просвистел в дюйме от его спины, когда он развернулся, — собственными глазами, тогда еще двумя, я видел это, — а у Хью-то глаза были прикрыты, словно слушать ему было больше нужно, чем смотреть; и вот в тот миг, пока он разворачивался, пропуская мимо чертов орех, левая и правая руки, черт меня дери, одновременно скользнули к поясу — да с такой скоростью, что, держу пари, и паровоз бы его не обогнал. Вся чертова улица застыла, как один человек — да на поясе у него ничего не было. И вот все застыли, даже бедняга Джим, дурачок-то, а Хью все стоял с закрытыми глазами, касаясь ремня кончиками пальцев, и ничегошеньки больше не делал. Тогда Кэтрин просто взяла его под руку и сказала что-то тихо и ласково, будто птичка, и он словно отмер, и все пошло своим чередом.
Вот что за женщина была эта Кэтрин. Ну и представьте только, что сталось с Хью, когда она отдала Богу душу.
Но это я что-то тороплюсь. Дайте-ка еще смочить горло.
Хью Кэрнуол был безбожником — и не чтобы, знаете, любитель божиться, или, упаси Господь, грабить церкви — просто не верил он ни во что. Молча и честно, никому того не навязывая. И прежде, чем проклинать его, вы поживите так, как он жизнь прожил, — тогда посмотрю я на вас. И Кэтрин, набожная, но мудрая женщина, никогда не таскала его в церковь — он довозил ее до города и ждал у входа или еще что. Редко-редко заходил внутрь, разве чтобы ей было приятно. Перед самым тем, когда все и началось, он стал заходить внутрь все чаще — может, и стало бы что, но вот — не вышло.
Тогдашний наш священник, преподобный Делл, так себе был человек. Местами последний даже мерзавец. Но все же пути господни неисповедимы; стало быть, нужен был на что-то патер Делл, лживый пьянчужка. Кэрнуол его не терпел. Но именно он внушал тогда всем: если вы не поверите искренне, вы не спасетесь, ничего от него не спасет, просто тыкать распятием или класть кресты, или читать молитву бессмысленно — надо верить в то, что ты делаешь. Ей-богу, это была единственная правда, которую я услышал от него за все время, пока его знал.
А началось-то все с того, что дошли до Паддлсторма вести — на джонсоновом ранчо неладное творится. Джонсона у нас все знали, хороший был ранчер, упокой их всех Господь, жена да четверо детей — старшему двадцать, отцу первый помощник, младшенькой, девочке, четыре года; да, к тому же, с два десятка человек работников у него было, да порядочно голов скота. И вот на этих-то самых коров набрел ковбой Том Эллиот по кличке Безголовый, дурашный малый, между нами; он и ехал-то к Джонсону наниматься, а тут, понимаете, коровы — все чертово стадо, которое бы ему, если дело бы сладилось, стеречь, все до единой скотины — лежит посреди прерии, дохлое, к ак кусок мяса. Хорошенько полежавшего на солнце мяса, доложу я вам.
В общем, Безголовый Том прибыл в город, нахлестывая лошадь, около полудня, с безумным взглядом и трясущимися руками; Мэгги потом клялась, что на площади он осадил коня, словно колеблясь, куда бы ему — к шерифу или к церкви; но все же поехал к шерифу.
Два часа спустя всем стало известно, что ранчо Джонсона мертво. Мертв сам Тед Джонсон, мертва его жена, мертвы все дети — даже четырехлетняя крошка! — мертвы все их работники. Мертв весь скот. Мертва цепная псина во дворе. Безголовый Том отказался наотрез — ка-те-го-ри-чес-ки! — поехать вместе с шерифом и его ребятами да теми из горожан, кого они взяли с собой. Честно сказать, ему и не сразу поверили — уж больно странные вещи он твердил, Безголовый Том, — да и, к тому же, Джонсона видали в городе как раз вчера, целого и невредимого.
Те, кто остался в городе, отпаивали Тома в баре — за счет заведения, разумеется, раз такое дело, тем более что внутрь набились ну просто все — и расспрашивали, и сошлись все в одном: Том, может, и безголовый, но такого выдумать не мог точно. Малый знай твердил посиневшими губами: «Мертвые, мертвые», — и не мог удержать в руках стакана, виски плескало на дрожащие пальцы.
Когда он отошел чуток и смог разговаривать нормально, то рассказал сперва про коров — что мол, лежали они рядками, как на бойне, — и что он порассматривал их немного, пытаясь понять, застрелили их, зарезали или, может, скот пал от болезни — да ничего там уже толком не разобрать было, признался он честно. Скот был мертв никак не меньше трех дней. Хотя, добавлял он задумчиво, грифы их вроде не тронули.
Немного струхнув, он прикрыл лицо платком — вдруг коровы пали от чего-то заразного? — и поскакал на ранчо Джонсона. У него и тогда уже, сказал он, нехорошо было на сердце, будто чувствовал, как оно выйдет.
Возле дома царила страшенная тишина — ни звука, ни ветерка. Том спешился, нерешительно повел в поводу лошадь. Лошадь Тома, не в пример хозяину, смышленое создание, и сам Том то знал и тем, пожалуй, даже гордился — так вот, эта самая томова Спич уперлась в землю всеми ногами и не дала приблизить себя к дому больше, чем на десять шагов. Ну хоть ты тресни, говорил Том. Но не ржала — ни звука, молчком, да и сам он, признался Том, говорил только шепотом. Там такое, объяснял он. Там по-другому вы бы тоже не стали. Ну, Безголовый Том перетрусил тут уже не на шутку, но все же, обмотавшись платком по самые глаза, шагнул к двери и постучался; тут-то и понял, что дверь не заперта. Постучавшись, для приличия, еще раз, он вошел.
Дальнейшее известно — все люди в доме были мертвы. Смерть застигла их будто абсолютно внезапно, как сердце остановило, и тоже дня три назад, никак не меньше. Семья сидела за столом — я уж не буду вам описывать совсем подробно, как Том, а то больно страшно, — а работники были во дворе, кто где, и тоже мертвые.
Да только вот что поразило его, добавлял Том, — еда-то на столе была совсем свежей.
Он признался, что подошел, замирая от ужаса, и тихонько, все косясь на старшего Джонсона, коснулся пальцем говядины в его тарелке — и та была еще теплой.
Тут во дворе что-то стукнуло — железом будто, сказал Том, вновь начиная дрожать, — и его из дома как ветром сдуло. Вихрем взлетел он на свою Спич и погнал в город — и лошадь была рада-радехонька скакать быстрее ветра!
Да все уж и без того поняли, что тут дело нечисто. Поднялся шум. Вперед вытолкали преподобного Делла — он с утра был в баре — и стали спрашивать, чего же он не поехал с шерифом; с преподобного же слетел всякий хмель да с середины рассказа тряслись коленки, но, надо отдать ему должное, он попытался успокоить горожан и, в качестве ближайшего средства, неуверенно предложил всем укрыться до возвращения шерифа и ребят в церкви.
Предложение было горячо одобрено всеми и, в первую очередь, Томом. Набрав оружия, мы всем городом засели в церкви, а преподобный щеколдой запер дверь, деловито вытащив на середину святой воды и распятие. Не знаю уж, помогли ли молитвы прийти в себя, — мне так не слишком, — только вот делу они не помогли ни на волос.
Из людей, что уехали с шерифом, вернулись пятеро, в том числе сам Митчелл. Как они сами признались, пустой город напугал их до чертиков — сами понимаете, что они боялись найти в домах, — но быстро смекнули все и помчались к церкви. Три из пяти лошадей пали прямо на площади, вот как они гнали.
Когда шериф сам положил щеколду с другой стороны двери и затянулся папиросой — и никто, ни единая женщина ничего не сказала! — он спросил только, не возвращались ли другие, те десять человек, что уехали с ними, — и тогда по церкви пронесся тихий стон, стон тех людей, жен и сестер и прочих, которые разом поняли, что их близкие уже не вернутся. И, знаете, никто ничего вновь не сказал шерифу, ни слова упрека; просто притихли и стали, сдерживая слезы, слушать.
Люди, вернувшиеся с Митчеллом, поспешили найти своих в толпе и стали рядом с ними; шериф один остался стоять спиной к двери, и говорил он тоже один, стараясь говорить очень быстро.
В прериях что-то изменилось — они поняли это, стоило им отъехать на восток от города. Воздух стал, — шериф помедлил, пытаясь подобрать слова, — плотнее, что ли. На небе не было ни облачка, светило солнце, как и утром, но его люди то и дело задирали головы, чтобы убедиться, что светло по-прежнему, что им только кажется, что цвета вокруг темнеют. Когда уже ясно был виден дом Джонсона, Томми Бринн вдруг вскинул руку, показывая на восток — там вилась пыль, будто от уходящих от дома во весь опор всадников.
Приглядевшись, Митчелл даже различил вроде бы лошадиные крупы и спины сидящих на них — минимум человек пять. Рассудив, что эти люди могут быть повинны в случившемся — в чем именно, они еще не знали, а верить Безголовому Тому они все же до конца не верили, — Бринн попросил отрядить с ним людей в погоню; а шериф и его пятерка, дескать, нагонит их после того, как заедет в дом. Мол, стоит задержать этих парней сначала, а уж потом шериф подъедет к ним, тепленьким, и предъявит все обвинения.
Митчелл не волновался за него — Бринн и те, кого он взял с собой, были отличными стрелками и умными ребятами, да, к тому же, их было вдвое больше. Ну, до тех пор не волновался, пока не вошел в дом Джонсона.
В нос им тотчас же ударила ужасная вонь, такая, что на глаза аж слезы навернулись. Остатки тел и вправду были возле стола — но телами их было назвать уже трудно. И это была уже не гниль, это было кое-что похуже.
Тут шериф сделал паузу и зажег вторую папиросу — не с первого раза, — осмотреть они смогли только стол, а во двор заглянуть не успели. Порыв ветра мазнул по правому локтю Митчелла, прикрытому рукавом пальто, и Билл Гленворт, все это время стоявший справа, в шаге от шерифа, вдруг пошатнулся и упал лицом вниз — Митчелл тотчас подскочил к нему, хватая за плечо, тряся, — но тот только забулькал что-то, и доски пола смочила какая-то черная вязкая дрянь, текущая из его рта. Митчелл и другие перепугались не на шутку, но шериф, не робкого десятка старик, своих в беде никогда не бросал — и оттого не отпрыгнул, крестясь, а перевернул Билла на спину, выхватывая револьвер другой рукой и не переставая звать парня по имени. Видели бы вы, что сталось с лицом Билла, добавил тут шериф тихо и замолчал. Справившись с собой, он не стал рассказывать, что именно — вдова Гленворт стояла к нему сейчас ближе всех, — а просто добавил, что не пожалел для него пули. Выстрел прогремел на всю округу, и это словно сорвало что-то в воздухе — шквал налетел на дом, штормовой шквал, и все рванули обратно, к лошадям. Митчелл оглянулся только раз, уже с холма, и увидел ту пыль, что они приняли было за пыль от копыт коней убегавших преступников. И теперь-то он понял, что пыль эта не удалялась, а приближалась... и в ней никого не было.
«Уходим, — завершил свой рассказ Митчелл. — Берем тех лошадей, что есть, легкие повозки, оружие, и уходим на запад, дальше от опасности. Никаких вещей».
Мысль его показалась не менее здравой, чем до этого — мысль об укрытии в церкви; бросать все никому не хотелось, но то, что ждало их, было ужаснее, и люди повалили вон, поспешно готовя лошадей и пытаясь не потерять детей в суматохе. Город погрузился в чистую панику; и сколько Митчелл не вопил, пытаясь упорядочить все это, сколько не бегал туда и сюда — он ничего не мог сделать, тем более один — все его люди были заняты сбором собственных семей.
Митчеллу собирать было некого, на всем белом свете у него не было никого, кроме значка и кольтов, и оттого-то, верно, именно он заметил повозку, мчащуюся с западной стороны; на всех парах она влетела в город, груженная то ли мешком, то ли тюком, лежащим отчего-то на сиденье, а стегал лошадей не кто иной, как Хью Кэрнуол, встав на козлах, крича что-то. Митчелл бросился к нему, размахивая шляпой, Хью заторомозил, спрыгнул почти на ходу, схватил шерифа за плечи, крича что-то о враче; Митчелл, в свою очередь, пытался рассказать ему о том, что произошло, но Кэрнуол выглядел абсолютно сумасшедшим. «Врача, врача!» — кричал он, таща Митчелла к своей повозке.
Тут-то Митчелл увидел, что лежало на сиденье. Он мгновенно оглянулся — никто не заметил еще, что Хью приехал в город, никто не заметил его повозки, — и, схватив под уздцы перепуганных взмыленных лошадей, он потащил их в тупичок рядом. Кэрнуол, вздумавший, видно, что его ведут наконец к врачу, быстро шел рядом и подгонял и лошадей, и друга.
В переулке же Митчелл как следует тряхнул Хью за плечи, влепил ему оплеуху и, крепко прижимая руки ему к телу, чтобы тот не натворил глупостей, быстро и ясно объяснил, что здесь творится — и, что важнее, что творится на ранчо Джонсона. И о том, что надо уходить — быстрее, как можно быстрее.
Кэрнуол перестал вырываться. Он тупо смотрел поверх плеча своего друга, на повозку и лежащий в ней груз; потом он тихо и односложно ответил на вопросы, что задал ему Митчелл — был ли ветер перед тем, как упала Кэтрин? Видел ли он пыль? Как быстро он добрался до города? И Митчелл стал втолковывать ему, что теперь им нельзя ехать не запад... только на север или на юг — два пути из четырех теперь перекрыты, и об этом нужно сказать людям как можно скорее, но про повозку и ее груз — молчать, иначе поднимется такая паника, которую уже нельзя будет успокоить, а это станет гибелью для всех. Митчелл сам уже, по правде, понимал, глядя на побледневшее лицо Кэрнуола, что тому нет дела ни до одного человека в городе, кроме того, что был в повозке, и прекрасно понимал же, что нельзя дать Корнуэлу ни дотронуться до тела в повозке, ни даже откинуть одеяло, что укрывало его любимую жену. Ну, то, что от нее осталось. И тут, понимаете, полоумный Джим, забравшийся в суматохе на крышу цирюльни, завопил что есть мочи: «Пыль! Пыль со всех сторон! Идет к городу!».
Вам, думаю, в Вавилоне бывать не случалось — в том, который древний, я имею в виду. Так вот, ручаюсь, я побывал в похожем месте, потому что то, что творилось в городе секунду спустя после его крика, по-другому описать никак нельзя. Митчелл взлетел на крышу цирюльни, едва не свалив лестницу, и увидел, что Джим не врал — чертова пылища окружила город кольцом едва ли в пару миль в поперечнике.
Через двадцать минут город утих — ни единого человека на улицах, ни единого звука. Все снова были внутри церкви. Все, как один, молились. Преподобный Делл, ручаюсь вам, никогда не был настолько в центре внимания — и никогда еще так не тяготился своей ролью. Ему бы самому не помешал исповедник.
Но тут он и сказал эту свою фразу, которую я уже говорил раньше, про то, что надо искренне верить; и шериф Митчелл закусил губу так, что выступила кровь.
Пальто на нем, кстати, не было — сказал, что скинул его на пути к городу, и постарался не коснуться при этом правого рукава. Митчелла терзало что-то еще, отличное от общего страха. И не только его. Город — каждый его житель, все до единого, от владельца отеля до полотера, от первой ханжи до последней шлюхи, кроме, разве что, детей да дурачка Джима, — город просто-напросто впервые взвесил свою веру.
И каждый понял, что результат не в его пользу.
Горожане каялись друг другу во всех грехах, больших и маленьких, во всех обидах, в каждом взгляде, просили прощения друг у друга и у Бога, — но сами понимали в эти секунды, что ими не движет ничего, кроме страха, и эта мысль грызла и точила их, безнадежная мысль.
Корнуэл все ошивался у дверей, один единственный — прочие, раздвинув скамьи, побросав бесполезное свое оружие, сидели в кружок в центре. А Корнуэл жрал дверь глазами, как голодный койот, и все ходил туда и сюда, и Митчелл, следивший за ним, понимал, на что тот смотрит через глухую дверь — на свою повозку в переулке.
И знаете, что? Кэрнуол не молился. Не произносил ни слова.
Шериф встал и подошел к нему, положил ему на плечо руку. За дверью все было тихо — ни звука, ни движения.
— Я хочу выйти наружу, — сказал Кэрнуол глухо.
— Не дури, — ответил Митчелл. — Оно придет сюда.
Они помолчали. Хью словно бы собирался с силами для чего-то.
— Отдай мне мои пистолеты, Дэн.
Револьверы Кэрнуола лежали в ящичке, успевшем покрыться пылью, в участке шерифа шагах в ста от церкви. Конечно, Митчелл позабыл про них.
— Они в участке.
— Так дай их забрать.
— Не дури, — повторил шериф.
Кэрнуол повернулся к нему и сказал что-то так тихо, что я не услыхал и никто из нас не услыхал тоже. А потом они стояли и смотрели друг на друга целую вечность, словно стрелялись взглядами, и Митчелл медленно сдвинул ближнюю скамью из баррикады возле двери. Когда дверь наконец открылась, все увидели только, что снаружи было очень, неестественно солнечно — и темно, клянусь вторым глазом, темно и густо, как в желтых чернилах.
Если бы вы видели, как Кэрнуол вышел из двери, видели бы его шаги, каждый весом в стоун, вам бы это еще долго снилось, как всем нам потом.
Он вышел на улицу, и шериф не закрыл двери, и никто ничего не сказал ему, смотря вместе с ним на то, как старый Хью Кэрнуол пересекает площадь, прихрамывая, идет в участок, а длинная тень с неохотой тащится за ним. Как он выходит оттуда малое время спустя, со старинной кобурой, оттянутой своими двумя револьверами.
Тут-то все и увидели далеко, на улице перед площадью... а вот кто что увидел, в том мы так и не сошлись. Мэгги из салуна уверяла, что это был паровоз, только узкий и низкий, но длины такой, что отсюда до Орлеана достанет, и все один паровоз, без вагонов. Моя Мэл клялась, что ничего там не было, кроме старой коряги, до того только перекрученной, что жуть брала, а малыш Билли Томпсон углядел безглазого оленя.
Что до меня, сэр, то я увидел здоровенную псину, с лошадь, наверное, ростом, вонючую трехлапую псину с огрызком хвоста и чудовищной пастью, да не по морде только, как у прочих псов, а от одного плеча до другого, раскраивая все тело, зубов сотни в две. Улыбайтесь сколько влезет, нам тогда было ой как не до смеха. Последний тупица, чтобы он там не разглядел, понял, что это такое, — но дверь никто закрывать не стал.
Не то чтобы мы не испугались — так я сроду ничего не боялся, — а просто как-то поняли, ну, как раньше, что бесполезно это. Преподобный даже опустил распятие, которое схватил было. Ну, нас тогда ничего уже не спасло бы, это он верно сказал. Лучше бы я в баре сидел все воскресенья, подумал я тогда, как сейчас помню. Может, верил бы хоть в виски. И просто взял свою Мэл за руку. А псина-то пялилась на дверь, на нас она пялилась, хотя и стояла далеко, у водопойки.
И вдруг повернула свою жуткую голову или что у нее там — на Хью Кэрнуола, подхромавшего поближе, вставшего, знаете, шагах в сорока, расставив этак ноги, и, клянусь, смеривавшего псину — ну, то что он видел, — оценивающим взглядом.
А потом псина оскалилась, а зарычать не успела — Кэрнуол вытащил револьверы, молниеносно вытащил, словно и не снимал никогда их с пояса, — мы только ахнули, — и всадил твари прямо в пасть обе обоймы.
И ни разу, конечно, не промахнулся.
Знаете, вот у молодого Дика зрение поострее моего было, так он потом рассказывал, что видел, как блеснули глаза у Кэрнуола, когда он начал стрелять, и как блестели они потом, когда пыль уже развеялась. Ярко, как новые пули, и ничуть не менее зло. Что-то в них такое было, добавлял Дик, что-то тяжелое, как его шаги.
Потом все равно все разъехались, конечно, я вам уж говорил про это. Я так перебрался на Звонкий Прииск и не знаю, куда делся Кэрнуол, и Митчелл, и прочие. Знаю только, что вот рассказал я вам странную историю, — чистую правду, сэр! — и, скажу я вам, вера такая вещь... Кэрнуол был настоящий безбожник, что есть, то есть, и в церковь зашел за жизнь с полдюжины раз, и только ради своей Кэтрин, не то, что мы все, сидевшие там каждое воскресенье. Мне вот, знаете, и сейчас бывает... неловко бывает, когда я думаю про это все. Я же до сих пор такой, как тогда, в церкви. Не знаю уж, как прочие, — спаси их Господь. А ганфайтер Хью Кэрнуол застрелил то, что я лучше не буду называть, не притворяясь, что имеет право верить. Если он во что верил, так это в свою жену, ангела земного, и свои револьверы. Но только по-настоящему верил.
И знаете, наверное, этого Богу оказалось достаточно.
941 просмотр
0 комментариев
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Комментариев пока нет
