Страшные истории
Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
Настроить сортировку
{sort}
Мавка
© Света Инеева10 мин. Страшные истории / Золотой фонд Марго 19-02-2020, 15:09 Источник Принял из ТК: - - -
Она приплыла лет пять тому назад, ледоходом пригнало с Ладоги. Видать, утонула наша красавица по зиме, всплыла под водой, когда надулась, да и вмёрзла спиною в лёд. А там как пошли льдины, так её и оторвало от позвонков-то. Вот и осталась мавка с торчащими наружу огрызками рёбер и выпадающими кусками плоти промеж лопаток. Она себя до смерти не помнила, конечно же. Кто же себя помнит, коли умер нехристью купаясь в проруби на Крещение? Никто. Так даже и легче.
И ничего, прижилась в Обводном-то. Девушка она была хорошая, порядочная, хоть и пришлая. Стеснялась по-первости, когда под мостом жила, в рубахе какой-то таскалась, почти нагишом, волосами спину свою калечную прикрывала. Почти ни с кем и не разговаривала. А потом, пообвыклась и стала будто бы даже популярной. Она же недавно померла совсем, тело человечье всякое помнит, даже если ума уж нет. Да и не нечисть какая-то, а самая настоящая утопленница.
Всякие кикиморные кумушки её постоянно выспрашивали «за жизнь»: Мавка объясняла что такое магнитолы, шприцы, отчего вода плохая стала. Откуда-то она знала про это, помнила своей мёртвой головой про живое. Девятку ей отдал прежний владелец — волховский водяной. Тот прибыл на побывку к сородичам, да застрял в лихолетье 90-х, уж очень ему нравилось беспредельное гульбище, что кругом тогда творилось. Ох и повеселился же он, таская по каналу трупы гопарей, и утягивая под воду студенточек, выпивающих портвейн на спусках к Неве. Да, что было, то прошло. Заскучал водяной по дому, пристрастился к веществам, и здоровье совсем плохое стало: чесаться начал, аж до ошмётков. Мавка объясняла ему про аллергию на синтетику, но сама толком не знала, бывает ли у них такое? Может и нервное, кто знает, что там у волховских в голове творится? Но тут уж чего долго рассказывать — в одно прекрасное утро растолкал он её, сунул ключи, попрощался и уплыл восвояси к себе домой. А может ещё куда. Кто бы знал.
Осталась девка при своём жилье в центре Питера, тут уж точно первая невеста канала стала. Но молодец, конечно, не блудила, видать ещё при жизни нагулялась. Чинно жила, грызла корюшку. Ухаживал за ней один чудик, дохлых уток таскал, фантики, пел как-то хитренько на своём, да об чём ей с нечистью говорить? Она, какой ни есть, да человек. Жила себе, вздыхала, пока не влюбилась в живого.
Он приходил на сторону Безымянного острова, смотрел на воду, подолгу стоял прямо напротив автовокзала. Красивый мужчина, видный, хромал только сильно. Уточек кормил иногда. Поначалу мавка подплывала ближе только за хлебушком, среди нежитей он всегда считался большим деликатесом. Вылезать из воды средь бела дня было как-то неловко, посему, уточкам доставалось больше. Кикиморы так вообще не лезли на свет, болели с него что ли. Но мавка приноровилась охотиться: когда птица захватывала особенно крупный кусок, она дёргала её за лапки снизу, утаскивала под воду и отбирала у ней сухарик, залезая пальцами прямо в глотку. Утиное мясо никому из нежитей не нравилось, они его не ели. Но иногда, особенно обожравшихся уток ближе к ночи специально отлавливали и потрошили зобы, скучая по хлебу. Размоченный в утином нутре, а затем и в мутной воде канала, любой плесневелый мякиш становился лакомством. Иногда ей казалось, что мужчина её замечает. Он всегда с любопытством следил за поверхностью, выглядывая там что-то. Мавка подолгу смотрела на его искажённую фигуру из-под волн. Бывало, он приходил днём, но почти всегда под вечер, она привыкла к нему и ждала. С досады кривила губки, когда кто-то из случайных прохожих проходил близко от того места, где обычно стоял её суженный, а она, обознавшись, радовалась зря. Месяца через три, летом уже, ейный ухажёр купил удочку, и его внимание стало очевидным. Разумеется, нужно было быть полным идиотом, чтобы ловить рыбу в Обводном, но он явно искал повод приходить на канал почаще. Ходил он всегда к одному месту и носил с собой хлеб, бросая его в воду подальше от уток, которые, наученные горьким опытом, уже даже и не плавали поблизости. Мавка, польщённая его вниманием, осмелела и начала заигрывать с ним, иногда подплывая близко-близко, касаясь поверхности пальчиком, пуская по покрытой рябью воде загадочные круги. Он ей нравился. Нравилось и лицо его, и внимательные глаза, она придумывала ему тысячи историй о том, кем он был и как он жил. Смотря на него, сама пыталась вспомнить о своей прежней жизни хоть что-то. Ей чудилось, как она помнит какие-то обрывки разговоров, людей и мест… но всё это было очень нетвёрдо, и казалось подслушанной выдумкой.
Первым настоящим воспоминанием её нового бытия была весна. Она помнила, как к ней постепенно пришло ощущение, что она неподвижно висит под водой, и её длинные волосы, шевелясь от дыхания, чуть едва касаются щёк. Лёд, поначалу вцепившийся в неё своими мёрзлыми когтищами, постепенно превратился в уютную колыбель, не давая опуститься на дно, где плавали равнодушные к красоте рыбы, готовые обожрать любое, самое прекрасное личико. Она чуяла, как света стало больше, вода чуть теплела, закружившись ветром новых течений, и лёд, уже рыхлый и тяжёлый, терял зимнюю звонкость с каждым мгновением. Помнила, как временами её окружал озёрный гул, — этот странный звук, когда огромная толща воды отчего-то приходила в движение, и чуть приподымалась, понуждая лёд трепетать, щелкать, трескаться и скрипеть, разнося этот звук под водой всюду и сразу, создавая непередаваемую песнь дыхания Ладоги в предвесеннем дне. Едва уловимый снаружи, под водой этот звук не прекращался, изредка нарастая загадочной дрожью, и даря всем невыносимое беспокойство и предчувствие ледохода. Он пошёл тогда, когда все уже заждались.
Мавка помнила, как в тот день с самого утра солнце пробивалось ярким светом, но её неясное и спутанное сознание мешало ей понять, отчего всё кругом замерло. Вода толкала лёд изнутри, кое-где выливаясь поверх белого зеленовато-серыми полыньями. В какой-то момент, когда ветер стих, ожидая себе развлечения, — издали раздались пугающие звуки выстрелов ломающейся ледяной корки. Они неслись навстречу друг-другу, пугая рыб. Тогда-то очнувшись окончательно, она испугалась, забилась в ужасе, прилипнув спиной ко льду, да делать нечего, — зимнее держало её крепко, ожидая положенного себе конца. Ледяные поля, отяжелев от заливавшей их поверху воды, потихоньку начали расходиться, наезжая друг на друга словно снеговые тучи, а через трещины кругом замерцал истинный свет божий, ныряя вглубь своими длинными прерывными лучами. Её льдина потихоньку тронулась, толкаясь и шурша своими боками о соседей, плавно скользя по поверхности с невыразимой грацией многотонной махины, плывущей в свой первый и последний путь. Много раз мавка прокручивала в голове воспоминание, как зависнув в подлёдной невесомости, тогда уж и позабыв бояться, поплыла она прочь со своею огромной глыбой-целушкой, чувствуя кругом движение воздуха, тепла и света, во все глаза таращилась в мутную воду, пытаясь разобрать в ней хоть что-то. Как же ей хотелось рассказать своему распрекрасному про звук ледохода, с его чарующим лопотанием капели и переливами заплутавших волн, про то, как он тогда захватил всё вокруг, и ветер играл поверху, пуская свои кораблики по воде.
Страшно стало-то уже потом, всю ночь плыли, чего только бедная не наслушалась. Ей даже казалось, что она видела утопшего мальчика с бледным личиком, висевшего на донной коряге, зацепившись синею курточкой. Чудь всякая развеселилась, да и воды прибыло, вой, визг кругом, льдина плыла быстро, повезло, что на стремнину попали, а ежели бы у берега толклись, то её бы точно разворотило, помнила, как она по-первости трепыхалась, чтоб отодрать спину-то свою примёрзлую, да сил не хватало. Выручил водяной какой-то, он поначалу кругом неё плавал да хохотал, пьяный от конца зимней тишины, а потом ближе подплывать начал, щипал, за пятки дёргал. В воде темно, мутно, а он совсем чёрный, носился мимо как птица-ворона и обижал всячески. Она тогда огорчилась очень, расплакалась, потом вспоминала, как комочком сжалась, ручки-ножки собрала и висела на своём холодном пласту, прижавшись поближе. Водяной рассвирепел, ухал, кричал на неё, а она боялась. Не понимала ж ничего. Вот тут-то он её бревном и хряснул. Схватил какую-то колоду, что рядом плыла, да и пульнул в неё под водой со всей дури, прямо в ребра, ей спину и оторвало. Больно было, аж жуть. Она тогда завопила во всю мочь своим резким криком, от которого кровь встала в жилах и у бывалых нежитей. Мавки-то они что делают? Вопят. Силы у них нет никакой, тельце хрупкое, человечье, ворожить не умеют, а вот воплями своими да, — со свету любого сживут, коли есть на то волюшка. Оказалось, что водяной ей сильно помог: впереди затор был, забило реку, воротя на месте ледяной торос из шуршащих, шевелящих и крошащихся льдин, крепко держащих прибывающую воду снеговым салом. Назад возвращаться она тогда побоялась, тихонько скулила, пока держалась за свою оторванную спину неловко вывернутой рукой, ушла быстрее вперёд, да быстро выбилась из сил. Тяжело ей было: спина ныла, холодная свобода пугала, уцепившись за какую-то маленькую и юркую глыбку, она поплыла под ней. Утром уже, почуяв большую воду и город, погребла к берегу, ища укромное местечко, чтобы поспать. Так вот у Американских мостов и оказалась.
А тут видали чего? Любовь нашла! Вестимо, что судьба. А как иначе? Отчего её сюда прибило, а не в какой другой район? Наверняка из-за этого черноглазого. Она же и имени его не знала. Стесняясь показаться ему на свету и боясь, что люди увидят, выдумывала всякие шутки: то половинку разорванной рыбки ему на крючок повесит, то какую-то безделушку, найденную на дне канала. Один раз, разобидевшись, что знакомец её не приходил несколько дней, резко дёрнула леску, вырвав у него удочку из рук. Жених, оторопел, но, подумав, бросил монетку в воду, мавка же, обрадовавшись подарку, несколько раз подбросила её вверх, играючись и смеясь над тем, как вытянулось от изумления лицо её зазнобушки, пока тот глядел на денежку, выпрыгивающую из воды раз за разом.
Весь канал внимательно наблюдал эту историю любви, восторгались и разносили слухи, к Купале мавка подолгу шепталась с кикиморами о чем-то своём. Ещё и до того дня она иногда чуть-чуть показывала лицо, близко приближаясь к поверхности и зависая под ней в кромешной темноте. Но белые ночи вынуждали быть осторожнее: шатающиеся туристы могли навести шороху, перепутав мавку с телом человека. Пуще ментов нежити не любили только водолазов, от них приходилось прятаться, уплывать в чужие места, что неизбежно кончалось драками и скандалами. Так вот к Купале она готовилась долго и тщательно: вычесала волосья свои до шёлку, наплела венков из ошмётков водорослей, рубаху свою вычистила. Купавок ей взять было негде, но извернулась девка: из целлофановых пакетов накрутила цветочков, превратив их в колышущиеся под водой слюдяные плёночки, мерцающие в мутной воде лунным блеском водяных лилий. Она знала, она точно знала, что он придёт и хотела сделать признание, ведь именно сегодня ей было можно.
Под ночь появился, часам к одиннадцати, не спеша раскрутил снасти свои, закинул удочку для виду, достал бутылку портвейна, и прикладывался понемногу, пока кругом затихал городской гомон. Стоял и ждал. Мавка остатками хребта поняла, когда ей пора, и оттолкнувшись ногами от дна, вынырнула из воды, мелькнув по свинцовой поверхности молочно-белою тенью. Без единого плеску скользнула она по непроницаемой зяби волн, показавшись во всей красе. Суженый, боясь шелохнуться, замер, окаменев от такого откровения, он смотрел на воду почти не мигая, а мавка начала танцевать ему купавные танцы. В тишине, она то вытягивала свою тонкую ручку, шевелила пальчиками на воздухе, медленно погружая их в зеркальную воду, или выныривала, на короткую секунду укладываясь поверху, чтобы изогнуться шёлковым платком, и грациозно утечь под воду, ускользая ко дну изгибами своего тела. Размокшие суставы и связки позволяли мавке двигаться медленно, плавно и без крошечки напряжения, всё тело её было мягким, нежным, податливым, и каждая его частичка дрожала ртутью возбуждённого озноба. Наученная кикиморами, она ни на секунду не останавливалась, постоянно уплывая и вертясь, показываясь то с одного, то с другого боку, играя волосами, и протягивая руки к своему зачарованному жениху. Спину предусмотрительно прятала. Да какой мужик будет хотеть смотреть на спину, коли тут из-под воды выныривает прелестная девичья головка, увенчанная венком, а потом медленно запрокидывается назад, открывая нежную синеватую шейку, хрупкие ключицы, маленькую грудь облепленную складками купальной рубахи, тут же скрывающуюся в мелких волнах Обводного канала… Нежити наблюдали из-под моста, тихонько зависнув в сероватой темноте, тихим посвистом шептали другу-другу, прыгнет суженый вслед за мавкой, или нет? Но тот даже не наклонялся к ней через перила, как бы не тянула она к нему свои прохладные руки. Смотрел и пил. Наконец, мавка, обидевшись на себя и на него, разозлилась от бесплотности своих попыток сманить мужичка себе, внезапно плеснула по воде, хлопнув ладонями, и уплыла в свою девятку, тихонько плакать и верещать своим ультразвуком про неразделённую любовь. Суженый, постояв ещё с часочек и не дождавшись нового явления прекрасной девы, упившись до шатания, пошёл назад, бросив свою удочку. Её тут же уволокли лоскотухи, баловаться по своим делам.
А мавка затосковала. Рыдала три дня, хотела его со свету сжить, да перестал её кавалер приходить на бережок. Неделю ждала, две. Горевала как грозовая туча, сверкая черным огнём из неживых глаз. До того свирепая стала что и зловредные кикиморы, раньше относившиеся к ней как к блаженной дурочке, начали её бояться. Месяц переменился, а всё не ходил её распрекрасный. Она боялась, что напугала его, или некрасивая была, но восхищённое цоканье языков, при воспоминании её танца окрестными соседями опровергало все сомнения. Успокаивая злую деву всем околотком, шептали ей, что наверняка с её ягодкой чего-то стряслось, и не мог он не прийти по своей воле после эдакой красоты.
В конце сентября приковылял. Хромал сильнее, пальто какое-то драненькое на нём было, будто бы с чужого плеча, весь какой-то скособоченный, на месте стоять не стал, а просто прошёл мимо, будто бы по делам каким-то. Да какие дела у него могли бы в стороне монастырских садов? Шёл, искоса на воду глядел. Мавка, увидя его, сразу признала и обмерла, плыла вослед, пуская поперечную волну. Он делал вид, что ничего странного не замечает, но смотрел внимательно, как бы проверяя сам себя. Другой раз пришёл через недельку, так же шёл, но уже медленнее и оглядывался. Дойдя до мостов, он остановился под ними в месте шумном и неудобном, но невидному случайным прохожим. Мавка, поняла, что он боится кого-то, утешала его, пуская ему по воде кружочки, подносила ладошки близко к поверхности и выталкивала наверх волны, их движение она прекрасно чувствовала, создавая на поверхности забавные водяные горки, навроде тех, что бывают у слабых родников. Суженый, дождавшись пока по мосту пойдёт поезд, перегнулся через перила и крикнул в воду, перекрикивая шум машин: — Я приду к тебе, слышишь? Я сегодня ночью приду! Мавка плеснула ему брызгами из-под воды.
Насилу дотерпела. И машинку свою отряхнула от налипшей грязи, и волосы распутала, ждала милого в дом. После полуночи пришёл на старое место, быстро ковылял своей хромой ножкой, в том же стареньком пальто. Не то чтобы пьяный, но шальной какой-то, луна была большая, чуть постояв, почти сразу полез через перила. Мавка, высунувшись по плечи, смотрела на него во все глаза, пока тот, поймав её взгляд, не замер на краю набережной. Она кивнула ему, и суженый, как-то сразу решившись, грузно бултыхнулся в воду, шумно плеснув, и шуганув всех эхом из-под моста. Она метнулась к нему как птица счастья, подхватила его под руки и целовала жадно, иссосав из губ остатки воздуха, увлекая за собой на дно, держа крепко в своих объятиях, пока воздушные пузырьки от его одежд создавали кругом завесу искрящихся жемчужинок, поднимающихся на поверхность бесновато искрясь своими серебряными стеночками. Мавка упивалась счастьем, глядя на кавалера, судорожно бившегося у неё на руках, его глаза расширились, когда он вдохнул воду, и положив руку к нему на грудь, она чувствовала, как лёгкие наполнялись тяжёлой водой канала. Увидев, что взгляд её любимых черных глаз остекленел, она хохотала и тормошила его холодеющие щеки поцелуйчиками, прижимаясь к нему всем телом и хватаясь за ускользающее тепло, сжимала его руки, казавшиеся ей нестерпимо горячими, и гладила ими своё лицо, плечи, путая свои волосы в пальцах. Нежити, ошалевшие от свершившейся смерти, окружили парочку и стрекотали что-то ласковое, поздравляя и славя такую любовь. Мавка счастливо улыбалась и радовалась, кивала соседям, увлекая утопшего за собой к своему домику. Крепко приладив труп у дверки, она свернулась калачиком и заснула у него на коленках, ближе к рассвету. Просыпаясь, тут же целовала его мягкие губы, и засыпала вновь, крепко обняв своего долгожданного суженого.
На третий день он провонял. Все три дня она кругом ужом вилась, приподымая ему веки и заглядывая в мутные глаза. Она помнила, как раньше они блестели словно переспелые черешни, теперь же были похожи на внутренности сдохшей ракушки-перловицы: белёсо и непрозрачно застыли, не отражая ни света, ни тьмы. Его начало дуть. Ремень на животе перерезал тулово, застывшее в трупном окоченении. Чтоб не уплыл, она привязала его чем-то к проржавленному порогу. Кикиморы, словно случайно плывшие по своим делам мимо, вежливо интересовались успехами её суженого, окидывая внимательным взглядом синее распухшее лицо, но мавка только мрачнела, с каждым днём все озлобленнее огрызаясь на неуместные вопросы. Надо было что-то решать, и к концу четвёртого дня к ним приплыл Голова всего канала, его привела кикимора из-под Царскосельского моста. Они долго что-то объясняли мавке, что не бывает перерождений по воле нежити, что попытка-не пытка и дальше будет лучше, просто надо пытаться много раз, вдруг повезёт. Она выла на их скользких руках, виноватясь, что сжила свою любовь со свету, но её убеждали, что это всё не так, и его поступки — это только его решения. А ей винить себя не за что и вообще, надо жить дальше.
Боялись вот чего: труп, дело такое, что он завсегда мог уплыть неспросясь, мало того что он пузырил своими газами постоянно, привлекая внимание взглядов с поверхности, так ещё же и всплыть норовил что воздушный шарик. Это же потом хлопот не оберёшься, труп-то всяко увидят с поверхности, доставать начнут, мавка взбеленится и устроит панику, кто знает, что у горюющей женщины на уме бродит? Еле уговорили припрятать тело под машину, испрося разрешения расковырять ему пузо до кишок. Затолкали её черноглазого под дно, приподняв тачку на руках, только ноги его торчали сбоку, там он и застрял, шлейфом разнося ниже по течению канала сладковатый запах. До зимы-то он и пролежал, мавка горевала, и не давала его никому, пока кикимора под конец рождественского поста не приплыла к ней, жалуясь на головную боль от колокольных звонов, и не упросила дать ей «одну только лапку, здоровье поправить», Мавка, давно бредившая запахом от тела, разрешила, и даже помогла снять ботиночек с опухлой ноги. Глядя на то как жадно кикимора вцепилась в пальчики, девица не выдержала и легко скрутила ему вторую ступню, быстро провернув её в суставе и оторвав вместе с ботинком. Сидя в машине, аккуратно кусала кусочки, смотрела, как кикимора урча грызёт ноженьку её несостоявшегося мужа. Хрустя мизинчиком, и выплюнув заскорузлый желтый ноготок, она успокоилась и посветлела лицом, уж очень ей вкусно было. К сочельнику она и соседушки сожрали черноглазого без остатка. Все вокруг радовались её щедрости, пророча мавке на коляду новую любовь и скорое счастье.
3 462 просмотра
2 комментария
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
