Страшные истории
Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
Настроить сортировку
{sort}
Осколки правды, ложь зеркал
© Виктория Колыхалова16 мин. Страшные истории Captain_Torch 31-08-2019, 22:42 Источник
Набравшись довольно быстро, я не спешил покидать шумную компанию пьяных, нелепых и возбужденных коллег. Не очень-то хотелось участвовать в домашних делах, тем более, впереди выходные, когда уже не отвертеться. Придется и ковер выбить, и с Семёном на горку сходить… Не дай бог, Лена еще куда-нибудь в гости потащит… Нет, вечер пятницы — законное время для мужика, когда никто не смеет мешать ему наслаждаться иллюзией свободы.
На платформе толпились припозднившиеся граждане — студенты, подвыпившие работяги, приезжие с чемоданами на колесиках. Рядом со мной топтался какой-то тип с большим, в человеческий рост зеркалом. Народ сторонился хрупкого груза, и вокруг типа образовалось свободное пространство, в которое я вступил, как самый хитрый, надеясь первым заскочить в вагон. Поезд пришел точно по расписанию, правда, двери открылись ближе к «зеркальщику», и он начал втискиваться в вагон, опасно качая зеркало из стороны в сторону. Вот же олух! Даже не упаковал его как следует! В обрамлении бумажных обрывков качалось и подпрыгивало мое отражение: съехавшая набок темно-синяя шапка, небрежно повязанный поверх серой куртки шарф, досадливо скривившийся рот и горящие нетерпением пьяные глаза. И вот, наконец, когда тип уже зашел в вагон и потянул за собой зеркало, его верхний угол зацепился за проем, послышался громкий стук, потом треск, и к моим ногам осыпалась сверкающая, звенящая груда осколков. Я инстинктивно закрыл глаза, отпрыгнул в сторону и поднял руки, защищая лицо. А когда секунду спустя с громким матом подался вперед, автоматические двери, шипя, закрылись перед моим носом, и поезд тут же тронулся. Я застыл, как громом пораженный, не в силах поверить, что это произошло со мной наяву, что такая глупая случайность свела на нет все мои усилия добраться домой. Я таращился на проносящиеся мимо вагоны, набитые черно-серой людской массой, и беспомощно переминался с ноги на ногу, хрустя стеклом.
Было еще что-то, что заставляло меня все так же растерянно стоять у края платформы, когда поезд уже давно исчез в темной кишке тоннеля: за издевательски закрывшейся передо мной дверью я увидел хозяина разбитого зеркала. Я не сразу осознал, что мне не показалось и зеркало действительно разбилось, потому что из вагона сквозь стекло, перечеркнутое перевернутой надписью «Не прислоняться», на меня по-прежнему смотрело мое отражение — темно-синяя вязаная шапка, небрежный шарф поверх ворота серой куртки. Даже рыжая щетина на подбородке была точь-в-точь, как у меня. Нос, рот, скулы, вертикальная морщинка между светлыми бровями — все, как у меня. Конечно, бывают похожие люди, с похожими вкусами в одежде… Но здесь было еще кое-что. Шапка. Такой точно не могло быть больше ни у кого. Мне ее связала жена какими-то особыми толстенными спицами, отчего петли вязки были очень большими, объемными и укладывались в совершенно необычный, уникальный, какой-то шишковатый узор…
И еще. Его глаза. Тоже абсолютно такого же, как у меня, цвета — светло-серые с пронзительной черной дырочкой зрачка. Но… Я был растерян и изумлен, а он… Ту долю секунды, пока поезд не умчал прочь от меня это видение, он смотрел на меня с издевательской, торжествующей ухмылкой, и… я не уверен, но, кажется, даже подмигнул мне, прежде чем окончательно скрыться из виду.
Я был один на платформе. Я приходил в себя, окруженный плотной подземной тишиной. Злость и досада набирали обороты, гася недоумение и растерянность. Я с удовольствием наступил на пару крупных осколков, с хрустом превратив их в мелкое блестящее крошево, и повернулся к эскалатору — нужно было выбираться из метро, чтобы уже на поверхности земли искать способ добраться до дома.
Но чудеса этого сырого, подтаявшего пятничного вечера не закончились. Внезапно ребристое чрево тоннеля зашипело, загудело и начало окрашиваться мерцающим желтым светом. В лицо мне ударил зловонный, выдавленный из подземелья воздух, и вслед за ним выкатился абсолютно пустой поезд, остановился и гостеприимно раздвинул все свои автоматические двери.
Первой мыслью было остаться на платформе. Должно быть, это какой-то специальный состав — техобслуживание или учебный… Я оглянулся по сторонам — по-прежнему никого, даже в стеклянной будке дежурного пусто. Словно доказывая очевидное, с тяжким вздохом остановились эскалаторы. Начал гаснуть свет. Пожалуй, раздумывать и ждать еще чего-то было совсем уж глупо, и я решительно шагнул в пустой вагон, и поезд, как будто ждал только меня, тотчас заскользил по рельсам.
Я ехал совсем один, наблюдая, как проплывают мимо погруженные в полумрак станции. Надо ли говорить, что поезд ни на одной из них не остановился и любезно выпустил меня только на «Профсоюзной», одной из четырех надземных платформ. Я подумал, что хорошо, что я пьян — иначе все эти странности наверняка вызвали бы как минимум легкую панику. Поезд за моей спиной бодро загрохотал дальше. Я так и не разглядел, был ли в нем машинист.
Островки грязного рыхлого снега на мокром асфальте напоминали клубки слизи, жабью икру, из которой вот-вот поползут новорожденные головастики — маленькие, вертлявые черные «запятые». Я шел и старался не наступать на это отвратное месиво, даже если приходилось шлепать прямо по лужам. Ноги мгновенно промокли и замерзли. Даже крепкий хмель начал улетучиваться, покидая холодеющие внутренности и сотрясая организм крупной дрожью.
К тому времени, когда мой дом выплыл из тумана, подсвеченного редкими светофорами и тусклыми уличными фонарями, я уговорил себя, что все сегодняшние нелепости просто привиделись мне спьяну, трансформировались из вполне обычных случайностей, которые на трезвую голову выглядели бы совсем иначе.
Подходя к подъезду, я заметил в скверике, недалеко от детской площадки, темную фигуру. Заросли шиповника и пара чахлых кленов скрывали укромное местечко, где наша соседка с первого этажа, баба Клава, приладилась хоронить своих кошек, когда те дохли, ничуть при этом не сокращая лишаистое поголовье, которое никто не мог подсчитать. Об этих проделках старушки-кошатницы знал весь двор и, естественно, возмущение росло: рядом с «кладбищем домашних животных» играли дети, но никому еще не удавалось застукать бабку на месте преступления. Выкапывать же и перезахоранивать кошачьи трупы все брезговали.
Поэтому я сбавил шаг и направился прямо к скверику, намереваясь поймать с поличным бессовестную кошатницу. Она склонилась над землей, что-то бессвязно бормоча, будто не замечая цеплявшихся за пальто колючих веток. Ее голова тряслась и дергалась, плечи подрагивали, а сквозь бормотанье слышалось чавканье и хруст.
— Не спится, баба Клава?! — гаркнул я, подкравшись сзади и хлопнув старуху по плечу.
Она метнулась ко мне, как фурия, с вытаращенными глазами и тонким, отчаянным воплем. Трудно было ожидать такой прыти от старухи, и я еле успел отшатнуться от ее резкого выпада и волны чудовищной вони. Бабкин рот был открыт, и из него вываливались какие-то скользкие недожеванные куски, а скрюченные пальцы мяли смердящий меховой мешочек, покрытый грязью и почерневшей гнилой кровью.
Меня моментально вырвало. Я чуть не перепачкал собственные кроссовки. Проклятая бабка резво скрылась в подъезде, громко хлопнув дверью и на миг выпустив из квартиры многоголосый кошачий мяв. Покачиваясь и содрогаясь от омерзения, я побрел вслед за ней. Хватит с меня на сегодня! Хватит разбитых зеркал, призрачных поездов и сумасшедших старух! Навалилась усталость. Лифт лениво, с гулким скрежетом дотащил меня до тринадцатого этажа. На площадке было темно и тихо. Так тихо, что было слышно, как тараканы снуют туда-сюда по мусоропроводу. Как будто это и не многоэтажка, набитая людьми, как тот огурец — семечками, а бетонный скелет заброшенного долгостроя, наполненный лишь тенями да птичьим пометом…
Ключи никак не хотели попадать в скважину, потом железная пасть замка никак не хотела отдавать их обратно. Я цедил сквозь зубы пахнущие рвотой ругательства, пока протискивался в квартиру. Дверь как будто подпирали изнутри: хотя никаких видимых преград не было, густая, жаркая, удушливая вонь была неправдоподобно осязаема.
Включив свет в прихожей и скинув обувь, я опрометью кинулся в кухню и распахнул форточку. Первой мыслью было, что Джек обгадился где-то, и никто не удосужился убрать. Или вообще сдох, старый уже… И тут Джек собственной персоной вышел из темноты, подслеповато щурясь на свет и вяло шевеля хвостом… Нет, не хвостом… Обрубком хвоста. Его белесый хвост, толстый, как у всех ретриверов, исчез. На круглой плюшевой попе дергался куцый отросток. Еще сегодня утром наш пес был, как положено, хвостатым, а теперь… Обрубок выглядел так, как будто со дня купирования прошел не один месяц: никакой крови, бинтов и пластырей. Псу оттяпали хвост явно не сегодня.
— Джек, Джека! Что…
Я не успел договорить. Пес вдруг уставился на меня злыми глазами и глухо зарычал, сморщив морду в желтозубом оскале.
— Фу, блин! Джек, ты чего? Ты Джек вообще? А где Джек?..
Моя пьяная болтовня ничуть не успокоила пса, он растопырил передние лапы, пригнул голову и оглушительно гавкнул. Я аж подпрыгнул от неожиданно громкого звука, раскатившегося, казалось, по всему дому.
Пес продолжал отрывисто лаять, припадая на передние лапы, но с места не двигался. В спальне завозилась жена. Ее лохматая голова просунулась в кухонную дверь, и хриплый, заспанный голос на одной ноте забубнил:
— Джеки, заткнись. Заткнись, Джеки. Сказала, заткнись. Джеки…
— Елена! — окликнул я жену, когда проклятый пес наконец-то замолк. — Что у него с хвостом?
На меня обратились большие, светлые, какие-то бесцветные глаза. Небесная голубизна, которую жена любила подчеркивать синей тушью, сейчас куда-то исчезла. Глаза были лишены не только цвета, но и какого-либо выражения. Если б это были те самые «зеркала души», то отражали они сейчас только бессмысленную, бездушную пустоту.
— А что у него с хвостом? — так же бесцветно откликнулась жена.
— «Что с хвостом»? Его нет!
— Конечно, нет. Новый же не вырастет. Ты спать идешь? Весь дом перебудил…
— Что значит — новый? А старый куда делся?
Жена продолжала смотреть на меня пустыми глазами. Мое удивление, растерянность и нарастающее раздражение затягивало в эту пустоту, растворяло в бессмысленности происходящего. Мне самому вдруг захотелось прекратить этот разговор, от его нелепости даже в сон клонило…
— Андрей, ты что? Ты же сам ему хвост отрезал. Ножом.
— Давно? — я удивился тому, как слабо прозвучал мой голос, потому что я был окончательно измучен, я хотел лишь одного — поскорее лечь спать…
— Давно.
Я хотел, чтобы поскорее наступил рассвет. Я надеялся, что вся безумная чехарда этой ночи будет аннулирована с рассветом.
***
Субботнее утро, несмотря на возможность поспать лишние пару часов, принесло неожиданно жестокое похмелье. Странно, не так уж много я выпил вчера, чтобы сейчас голова ощущалась как перезревший фрукт с тонкой-тонкой корочкой, которую могли повредить любое неосторожное движение или резкий звук. Во рту скопилась горькая густая слюна, глотать которую не было ни малейшего желания, тем более и желудок был как будто наполнен сухими еловыми шишками. Хотелось пить.
Кровать справа была пуста, жена уже встала, но в квартире было очень тихо. Только где-то в коридоре цокал когтями по паркету Джек. И еще вчерашняя вонь опять накатила удушающей волной. Я с трудом поднялся, стараясь переворачивать голову как можно осторожнее, чтобы не расплескать толкающуюся внутри боль.
— Елена! — вполголоса, чуть ли не шепотом позвал я жену.
Естественно, никто не услышал. Но крикнуть громче я просто не мог. Пришлось самому идти в кухню, преодолевая тошнотворную дрожь. Жена сидела за столом и без звука смотрела маленький кухонный телевизор. Я налил себе воды из кувшина-фильтра и с наслаждением выпил.
— Сенька спит еще? — спросил я, с трудом шевеля языком.
— Да нет, проснулся давно, — отозвалась жена. — Не встает только.
— Почему?
— Как почему? Боится тебя разбудить.
Жена обернулась и удивленно посмотрела на меня. Неприятно кольнул ее по-вчерашнему бесцветный взгляд. И вообще, выглядела она как-то… пришибленно. Опять лохматая, в ночной сорочке…
— Слушай, что это на тебе? — я поморщился, разговаривать совсем не хотелось, голова болела по-прежнему, но было что-то в словах жены, что заставляло меня задавать новые вопросы. — Рвань какая-то… да и грязная, кажется…
Елена осмотрела себя с тупым выражением лица и, прежде чем я успел удивиться, стянула сорочку через голову, оставшись совершенно голой. Не то, чтобы раньше жена была излишне стыдливой, но такого стриптиза среди бела дня, когда вот-вот в кухню вбежит сын, я не ожидал. Она же продолжала сидеть с невозмутимым видом, уставившись в безмолвный экран, пока я с неприятным чувством рассматривал ее бледную кожу, покрытую многочисленными тонкими шрамами. Два из них я знал хорошо — от аппендицита и кесарева. Остальные… Они выглядели, как будто кто-то хаотично размахивал бритвой, нанеся неравномерную сетку легких порезов на спину, плечи, живот, ноги. И эти отметины я уж точно видел впервые… Меня замутило.
— Ты какая-то бледная… В солярий, что ли, сходи, — выдавил я из себя первое, что пришло на ум. Спрашивать про шрамы почему-то ужасно не хотелось. Хотелось спросить про вонь, застоявшуюся в квартире, но я просто не нашел в себе сил.
В коридоре на меня опять злобно рыкнул бесхвостый Джек, я тихо выматерился на него и прошел дальше, к комнате сына. Только бы сейчас этот разбойник не прыгнул на меня с диким воплем, как заправский вождь краснокожих. Такое водилось в его привычках… На самом деле, открыв дверь детской, это я подпрыгнул, кажется, до потолка и заорал так, что боль в голове взвихрилась кровавым смерчем и расплескалась огнем в груди. Сердце билось в горле, пока я, как безумный, таращился на ужас, распластавшийся на полу — в детской, наполненной плотным, как кисель, смрадом, лежало мертвое тело. Мне понадобилось несколько долгих, очень долгих секунд, чтобы понять, что это не Сенька. Сморщенная кожа обтягивала острые кости лица, седой пух покрывал пятнистую, как перепелиное яйцо, голову. Из-под одеяла торчали худые плечи, а тонкие пальцы вцепились в ткань и дрожали мелко-мелко… Из-под темных век виднелись блестящие белые полукружья… Тело было живым, только выглядело и воняло так, будто пролежало в могиле не меньше недели…
Кровать сына была пуста, а сам он стоял рядом со мной и с непонятным страхом заглядывал мне в лицо.
— Папа, я ночью в гостиную перелез, на диван. Я тихонько… Можно? А то здесь спать трудно, дедушка воняет сильно…
Я отер со лба холодный пот, сделал несколько глубоких вдохов через рот, чтобы восстановить сердечный ритм. Череп ломило изнутри, как будто там установили адскую наковальню.
Из кухни вышла Елена, как была — голышом. На пару с сыном, которого ничуть не смутила нагота матери, она воззрилась на меня с осторожным вопросом в глазах, с затаенным страхом, который почему-то взбесил меня больше, чем весь дурдом, творившийся до сих пор…
— Черт побери, Елена! — превозмогая пульсирующий в висках огонь, рявкнул я. — Что… что это? Что, я тебя спрашиваю? Что за… что за хрень?! Что здесь происходит?!
— Что такое, Андрей? У тебя опять голова болит? — тихо, с опаской спросила жена.
— Да… Елена! Какая разница, что у меня болит?! Я спрашиваю, что здесь происходит? Что за чучело в детской?!
— Это дедушка, — ответил вместо матери Сенька. — Он болеет.
— Это папа, — спокойно подтвердила Елена.
Глупо было спрашивать, чей это папа. Зловонная мумия на полу не могла быть моим отцом. Значит, тесть. В голове не укладывается… Как будто я капитан дальнего плавания… Что еще я пропустил всего за сутки? Какие еще сюрпризы меня ждут?
— Папа. Хорошо. Почему папа не в больнице, если он болеет? — со всем возможным спокойствием спросил я. — Почему, черт побери, он лежит и гниет в детской?
— Папа, это ты так велел, — снова подал голос Семён.
Мне расхотелось задавать вопросы. Почему-то я уже знал, что ответы не добавят ясности, а вызовут еще больше раздражения своей абсурдностью. Что же я такого выпил вчера, что так раскалывается голова?.. Или мне подмешали что-то в пойло?..
— Елена, прикрой уже срам, — словно сдавшись, я прошел обратно в спальню и завалился в постель. Мне хотелось хоть как-то унять головную боль, но заснуть не удавалось. Несмотря на открытую форточку, в квартире стоял противный, гнилой дух.
Я же обещал Сеньку на горку сводить… Хотя, какая горка — тает все, скользкота и дрянь на улице. Пасмурно, противно. Дома, впрочем, не лучше. Надо выйти, что ли, Джека выгулять. Может, на воздухе голова пройдет… И Семёна возьму, а то задыхается тут, в самом деле…
Я полез в шкаф за свитером и чистыми носками, потянул на себя ворох скрученных в большой бугристый узел детских колготок, и тут мне на ногу упало что-то увесистое, больно прибив пальцы и вызвав в голове очередной микровзрыв. Обязательная в таких случаях матерщина прозвучала как-то совсем уж жалобно, чуть ли не всхлипом. Я обессиленно уселся прямо на пол и без малейшего интереса, чисто машинально извлек из синей штанины Сенькиных колготок тяжелый продолговатый предмет. Это был нож в кожаных ножнах, с рукояткой из гладкого светлого дерева. Он был большой и очень острый, но какой-то все равно несерьезный, сувенирный. Брутально изогнутое лезвие украшал с одной стороны выгравированный силуэт снежного барса, с другой — схематическая карта (точки с названиями северокавказских городов, соединенных змейками дорог). Такие ножи дарят рыбакам и охотникам на 23 февраля... Пока я вертел его так и сяк, удивляясь ощущениям, с которыми моя рука сжимала деревянную рукоятку, в коридоре послышалось торопливое шлепанье детских ножек и испуганный Сенькин шепот:
— Мама, папа нашел нож!
И это слово… «нож»… оно прозвучало так, будто это был не просто нож, а конкретный, знакомый всем Нож. Нож, с которым у моей семьи были связаны воспоминания, которых не было у меня. Нож, который прятали. Нож, которого боялись.
Я зашвырнул находку под шкаф и опять заполз в постель. Боль из головы перетекла уже во все тело, желудок скручивали спазмы, в кишечнике как будто ворочались мокрые камни. Тошнота растекалась по пищеводу густой кислятиной. После минутной моральной подготовки я зажмурился и как можно громче позвал жену, очень надеясь, что она отзовется с первого раза и мне не придется снова увидеть ослепительную, пульсирующую радугу на изнанке собственных век. В ответ я услышал за дверью какую-то торопливую возню, шепот и приглушенный детский плач. Потом все стихло, и в спальню вошла Елена, уже причесанная и одетая в растянутую домашнюю футболку и цветастые трикотажные лосины с дырками на коленках.
— Что, Андрей? — дрожащим, каким-то овечьим голосом спросила она.
— Дай мне таблетку от головы. Лучше две. И сходите с Сенькой собаку выгуляйте. Я сегодня ей-богу не могу. Хреново мне что-то.
Жена с полминуты смотрела на меня исподлобья круглыми бесцветными глазами, и впрямь напоминая тупую овцу, а потом бесшумно выскользнула за дверь.
Приняв таблетки, я натянул одеяло на лицо и закрыл глаза. Постель казалась мне безопасным островком среди вышедшего из берегов абсурда, крошечным осколком здравого смысла. С самого детства я привык прятаться под одеялом от всего, чего боялся — ползущих по потолку и клубящихся по углам теней, стыдных воспоминаний о стычках с дворовой шпаной, пьяной ругани отца и тихих, беспомощных, наполненных болью всхлипов матери. Впрочем, укрыться полностью удавалось не всегда, вот и сейчас боль в висках как будто рвала теплую пододеяльную темноту, и вокруг меня кружились странные, расплывающиеся картины: мое отражение в осколках разбитого зеркала, пустой призрачный поезд в сонном подземелье, живой мертвец на полу детской, сумасшедшая старуха в окружении мяукающих кошачьих трупов, серебристый барс с острыми, как нож, когтями… Вялое сознание не сопротивлялось, переливало этот мутный, морочный хоровод в безбрежное море боли, стирало воспоминания, присваивало бредовые мыслеформы, утекало в черную, бездонную воронку…
***
Темно. Душно. Неужели я проспал весь день? В комнате плавал разбавленный лунным светом поздний вечер. С улицы проникали приглушенные, будто обернутые ватой, непонятные звуки — то ли настойчивый, не в меру оригинальный клаксон, то ли гармошка в руках пьяного музыканта. Я выбрался из пропотевшей постели и пошлепал в туалет. На кухне горел свет и слышался бубнеж телевизора… Головная боль исчезла, сменившись несильным тупым нытьем в области затылка и зверским голодом — я вспомнил, что кроме таблеток и воды ничего сегодня в пищу не употреблял…
Помыв руки, я привычно, вскользь взглянул в зеркало над раковиной. Дыхание мгновенно сбилось, а кожа на спине взбугрилась мурашками и намокла от пота… У отражения не было лица. Давно не стриженые рыжие волосы и двухдневная щетина обрамляли сморщенную кожаную выпуклость, под которой что-то двигалось, словно прижатый с изнанки кулак. Вцепившись руками в скользкий фаянс раковины, я быстро опустил голову и уставился на убегающий в черное сливное отверстие прозрачный водоворот. Да что же это, черт побери?! Похмелье прошло, пришли глюки… Мне точно что-то подмешали вчера… Узнаю, кто — прибью придурка! Наверняка этот вонючка, Хромов, сисадмин рукожопый… У него вечно глаза, как у лемура, сто пудов, употребляет…
Уняв злую дрожь, я медленно выпрямился, но глаз так и не поднял. Ну, к черту!.. Получается, свое лицо я видел в последний раз в том проклятом зеркале в метро… Или позже, за грязным стеклом с надписью «Не прислоняться»…
Я решительно зашел в кухню и встал прямо под лампой. Елена, сидя за столом, смотрела телевизор и, переведя взгляд на меня, не упала со стула и не завизжала от страха, как готов был сделать я минутой ранее. Значит, с лицом был порядок. С головой порядка не было, но, я надеялся, что скоро пройдет…
Мой живот заурчал, требуя пищи, но я не спешил к холодильнику. Смотрел на жену. На ней была новая короткая сорочка голубого шелка с тонкими бретельками, почти не скрывающая тело, кожа имела бронзовый оттенок и блестела, как смазанная маслом, подкопченная курочка гриль. Тонкие шрамы выделялись белыми неровными штрихами.
— Плещет волна, лижет пятки, ты лежишь, словно овощ на грядке… — замурлыкал я свою излюбленную «серенаду». — Вся такая спелая, загорелая, как дочь далекой республики Чад…
Если не смотреть ей в глаза, раздражающе бессмысленные и бесцветные, то она сейчас казалась лакомым кусочком. И пахла вкусно. Не приятно, а именно вкусно…
— Там смуглянка-молдаванка… — мурлыкал я, поглаживая гладкое плечико. — У тебя крем какой-то, что ли… типа для загара?
— Я в солярий ходила, — ответила Елена, — Ты же велел.
— В солярий? Ты там час, что ли, сидела?
— Два. Два часа, — вкусный запах усиливался, когда она открывала рот.
— Ты с ума сошла? Разве это не вредно? Как ты не сгорела?
Жена пожала плечами, а я перешел к более настойчивым поглаживаниям.
— Семён где? — я зарылся лицом в пушистые волосы жены и прикусил ей мочку уха.
— Спит уже, — Елена резко поднялась и деловито проследовала в спальню.
Я скользнул за ней, ведомый не столько похотью, сколько необъяснимо вкусным запахом. Решил, что перекушу позже, такая редкость — захотел жену, не нужно откладывать на потом, не нужно… Зеркало в прихожей мельком изобразило темный смазанный силуэт, который я старательно не стал разглядывать.
Жена уже лежала на кровати, поверх одеяла, голая, руки по швам. В стойке «смирно» не шибко много эротизма, даже если это не стойка, а «лежка»… Ну да ладно, я не стал привередничать, голову кружил аппетитный запах… Я не столько целовал смуглое неподвижное тело, сколько вдыхал аромат нежного шашлычка… Я заливал жену голодной слюной, в то время, когда моя рука шарила у нее между ног. Если она так послушно прожарилась в солярии, может, и про эпиляцию ей намекнуть?.. Как-то уж слишком пушисто, мягко, тепло, но… пушисто… Зато язык… Я посасывал ее язык и едва не урчал от удовольствия. Как устроен этот чудо-солярий? Запекает внутренние органы не хуже микроволновки?.. Что за бред?.. Как вкусно!.. Какой лакомый кусочек! Я жевал сочный кусок, высасывая ароматный сок, и не сразу до меня дошло, что Елена визжит громко, но как-то сдавленно, будто ей что-то мешает, и дергается подо мной, упершись руками мне в грудь. Я отстранился и с недоумением смотрел, как по подбородку у нее течет кровь, а изо рта торчит темный изжеванный комок мяса на месте языка. Одновременно мне показалось, что я уже по локоть засунул руку в какую-то резиновую трубу, заросшую изнутри шерстью. Ужас и омерзение охватили меня, и я, резко отвернувшись и оттолкнув от себя жену, выскочил из спальни.
Утирая рот, я кинулся к зеркалу, напрочь забыв про нелепый ужас, который так напугал меня в ванной. Но за секунду до того, как размазанная скачущая фигура собралась в мое отражение, заключенное в овальную раму на выцветших обоях прихожей, мне под ноги выкатился Семён.
— Папа! Дедушка умер! — громким шёпотом сообщил он, растирая сонные глаза.
— О, господи! — воскликнул я скорее со злостью, чем с сожалением или испугом. — Иди к маме… Хотя нет! Ляг на диван в гостиной, телевизор включи, если страшно. Я скоро подойду…
Я открыл дверь детской. Пришлось зажать нос, прежде чем я заставил себя войти. Мертвое тело на полу ничуть не изменилось. Все так же белели из-под полуопущенных век высыхающие глаза, так же были скрючены костлявые пальцы, так же смердела протухшая плоть. Только одеяло было сброшено с голой впалой груди, и бесхвостый ретривер сидел рядом, вытянув шею, уткнувшись мордой в темную мокрую рану, и вылизывал мертвое сердце. Пес чавкнул, обернулся и зарычал на меня. Один его глаз блеснул красным полумесяцем, другой светился полной луной. Я не стал включать свет.
Елена, что-то прижимая ко рту и немного шепелявя, вызывала труповозку. Я не смотрел на нее, боялся, что она опять голая… Сел на диван рядом с Сенькой. Он положил мне на колени подушку и улегся сверху. Казалось, он не видел в происходящем ничего странного или пугающего. Просто пристроился спать рядом с отцом, пока мать с полуоткушенным языком звонит по телефону, а домашний пес грызет мертвое тело деда… Меня снова замутило, то ли от голода, то ли от необъяснимого безумия, не прекращавшегося ни на минуту, пока я бодрствовал. Ровное дыхание сына немного успокаивало, возвращало надежду, что все это когда-нибудь закончится, выправится… Я опустил руку и погладил его по голове. Отросшие шелковые волосики заскользили между пальцами, а в животе у меня будто образовалась ледяная глыба и начала подтаивать, растекаясь холодом по телу — на месте уха у Сеньки ничего не было. Я пошарил, пощупал пальцами… Только крошечная дырочка над скулой и еле заметные неровные бугорки кожи вокруг.
Это не мой сын. Я вдруг понял это со всей ясностью. До меня дошло, как до жирафа. Это не мой сын, не мой дом, не моя семья. Не моя жизнь. Это просто не может происходить со мной. Я спьяну вломился в чужую квартиру, я просто похож на кого-то… А они тоже похожи… Как близнецы. Как отражения в зеркале. Точно! Зеркало. Тот тип с зеркалом в метро. Похожий на меня. На мое отражение в его чертовом зеркале… Он украл мое отражение, присвоил. И зеркало специально разбил. Стал мной. А я? Им?..
Нет. Не бывает такого. Это только в кино бывают Третьи улицы Строителей и прочая белиберда. Как же жена? Сын? Ведь их никто не ловил в зеркальные ловушки… А остальные? Уверен, в понедельник на работе все будет по-прежнему: лемуроглазый укурок Хромов, Наташкины ляжки, вечно отрубающийся вай-фай и горестное кряхтенье техподдержки… Жаль, что завтра еще только воскресенье. Еще один день в этой спятившей квартире, среди чужих людей, притворяющихся моей семьей…
Я сидел и беспомощно разглядывал выступающие из темноты призраки предметов, ждал утра. Даже голод, мучивший весь вечер, пропал, а стоило вспомнить об аромате шашлыка изо рта жены, как пустой желудок подпрыгивал к горлу, выталкивая желчь и заставляя сглатывать горькую слюну.
Видимо, я все-таки задремал, потому что совсем не помнил, когда Сенька сполз с дивана и забрал подушку, отчего мои голые ноги замерзли. За окном было светло, но по-прежнему туманно, словно к окнам снаружи прижали гигантские полиэтиленовые пакеты с молочной сывороткой. Воздух в квартире очистился. Детская была пуста. Наверное, я также проспал и вынос тела…
Семён сидел за кухонным столом и наворачивал овсяную кашу. Светло-русые вихры скрывали отсутствие уха. Я не стал присматриваться и проверять, на месте ли второе… Мне захотелось выбраться отсюда как можно скорее, все равно, куда.
— Сеня, сходим в кино? — вдруг предложил я и улыбнулся как можно естественнее.
— Давай! — радостно согласился он. — Только я не Сеня.
Я застыл, стараясь удержать дрожь, потому что в животе опять заворочалась ледышка.
— А кто ты? — почти нормальным голосом спросил я.
— Семён Андреич! — с довольным видом выкрикнул сын и отправил в рот последнюю ложку овсянки.
— Тогда собирайся, Семён Андреич, — промямлил я и сам пошел одеваться. Умыться в ванной перед зеркалом и что-нибудь съесть в этом доме было выше моих сил.
В торговом центре, среди людей, стало полегче. Перед сеансом мы успели купить по чизбургеру; впрочем, я свой не доел — никак не мог избавиться от ощущения и запаха Елениного языка, пока жевал мясную лепешку, сдавленную с двух сторон круглой булкой.
Я получил бы больше удовольствия от уморительных выходок желтых «миньонов», если бы Семён не подпрыгивал и не таращился с ужасом на меня всякий раз, когда я от души смеялся.
Возвращаться домой не хотелось, и я таскал Семёна вдоль торговых рядов, делая вид, что меня очень интересуют новые модные коллекции одежды и скидки на старые. Отовсюду тошнотворно пахло то попкорном, то чебуреками, то удушливой парфюмерией. В голове снова прорастала боль. Витрины отражали безумный калейдоскоп, дребезжащую музыку с ярмарки самого дешевого тщеславия.
Детская ручка в моей руке — потная, горячая, неприятная — дернулась и настойчиво потянула меня куда-то.
— Папа, давай сходим!
Над аркой из гирлянды пыльных бело-розовых воздушных шаров горели неоновые буквы: «Зеркальный лабиринт», а за прозрачной занавеской просматривался уютный полумрак, слегка подсвеченный прохладным, то ли голубым, то ли зеленым светом.
— Пап, ну давай! — Семён вырвался и исчез за занавеской.
Мне ничего не оставалось, как заплатить за два билета скучающей прыщавой девице в костюме Алисы и отправиться за ним. Внутри лабиринта было заметно тише, чем снаружи, лишь переливалась откуда-то с черного потолка хрустальная нестройная мелодия. Пол тоже был черным, и по нему вились светодиодные синие и зеленые змейки, прижатые к основаниям хаотично расставленных зеркальных колонн. Эти разноцветные зигзаги служили единственным источником освещения, они тянулись, убегали в темноту, отражались в зеркалах, неожиданно обрывались, а потом выползали как будто из ниоткуда. Я следовал их причудливой траектории, не поднимая глаз, не смотря на свое отражение выше колен.
— Папа! Найди меня! — голос Семёна донесся откуда-то издалека, словно лабиринт раздвигал пространство не только в отражениях, но и для звуков создавал дополнительные обширные вместилища.
Я двинулся на его голос, заходя в тупики, кружась на одном месте, заглядывая за фальшивые углы.
— Сеня! Ты где? — мой голос всколыхнул плавную рябь на поверхности зеленоватого зеркального прямоугольника, в котором мои ноги нерешительно топтались на месте, а кроссовки и подвернутые джинсы были заляпаны чем-то темным.
— Я не Сеня! — захихикал сын совсем рядом, а когда я резко шагнул в ту сторону, гулко прокричал словно со дна глубокого колодца: — Я Семё-о-он Андре-е-и-и-ч!
«Почему мы здесь одни? — подумал я, скользя вдоль очередной зеркальной иллюзии. — Такой непопулярный аттракцион?..»
Очередной тупик поймал меня, как аквариумную рыбку в садок, и прежде, чем я нашел из него выход, в одном из обступивших меня отражений мелькнула облезлая, побитая и измазанная черной грязью кошка. Я бы ни за что не заметил ее, если бы не смотрел так упорно только вниз. Кошка остановилась позади меня, повернулась и почти беззвучно зашипела сквозь оскаленные острые зубки. Тут же раздался оглушительный лай.
— Джеки, заткнись!
В синем свете закачалась жуткая фигура — голая Елена с облезающей, обугленной кожей со съежившимися тонкими белыми шрамами. Отражение двинулось, удвоилось, потом растроилось и под разными углами посмотрело сквозь меня тремя парами бесцветных бессмысленных глаз, синхронно поправило волосы и исчезло в трех разных направлениях за невидимыми поворотами, словно стертое ластиком.
— Семён! — раздраженно выкрикнул я и тут же осекся — споткнулся о детскую ручку, протянутую из темноты и словно отрубленную острым черным зеркальным краем. Ручка беспомощно и неподвижно лежала на полу, а светодиодная зеленая змейка превращала текущую по ней кровь в чернила. Я упал на колени и потянулся к застывшим пальчикам, но коснулся лишь холодного стекла, и тут же почувствовал спиной жаркое зловонное дыхание и услышал зарождающийся в утробе огромного животного рык. Скосив глаза, в ближайшем зеркале я увидел снежного барса, который сидел, нависая над окровавленным детским телом, и скреб черный пол острыми и длинными, как ножи, когтями.
Я отвернулся и, все так же стоя на коленях в пустом зеркальном лабиринте, взглянул, наконец, в глаза своему отражению: точно такого же, как у меня, цвета — светло-серые с пронзительной черной дырочкой зрачка. Я заплакал. Это ведь был не мой сын… Не мой ребенок… На самом деле этот мальчик мне — никто… Но… Он называл меня «папа»… Кто же я ему?.. Кто я?.. Кажется… Нет, я уверен… я стал одним из них, одним из вывернутых наизнанку отражений в этом безумном месте, стал иллюзией в какой-то богом проклятой складке реальности. Призрачный пустой поезд метро привез меня неизвестно куда…
Я рыдал и думал: «Если я здесь, кто сейчас — там? Кто вместо меня? На моем месте. С моей настоящей семьей. С моей женой… С моим сыном... Что?.. ЧТО он с ними делает?»
3 307 просмотров
1 комментарий
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
