"Wer reitet so spät durch Nacht und Wind?"

(Кто скачет так поздно сквозь ночь и ветер?)

Гёте «Лесной Царь»

Тёплой воды нет. Всё, что я слышу, это «без предупреждения опять отключили» и всё. Вроде ещё ранняя, особенно холодная весна, но уже неделю, что я живу в этой квартире из крана льётся вода ужасно до боли и онемения ледяная. Отопления тоже нет. Пока старый электрический чайник с толщенным слоем накипи еле работает, кое как справляюсь. Сколько это будет продолжаться неизвестно. Соседи, вечно усталые и недовольные, заняты чем-то, говорить им некогда. Ничего не меняется и кажется не будет меняться. Не знаю, что делать. Наверное, ничего. Просто ждать. Сразу скажу, разбираться во всём один я не собираюсь. Много дел, много тревог и мало радостей. Настроение от этого всего ледяное и одинокое, но я сам виноват в том, что оказался в таком положении. Тянет порой провалится в пустое отчаянное безделье и лень, просто бросить всё, но где я тогда окажусь? 

Эта квартира осталась мне от умершей бабушки. И теперь я вынужден жить в тараканьей тоске. Прошлую квартиру, где я жил, как казалось тогда, также оставшуюся в наследство, забрали дальние родственники с большой семьёй. Меня выставили. Бросает в холодную дрожь, при одной мысли, что мне теперь предстоит всю жизнь замерзать здесь. Это печальное жилище должно было быть лишь временным убежищем, но оформление документов ужасно затянулось. Нанятый адвокат с усталым и безразличным взглядом, вечно откладывает встречи, будто избегает меня, и пишет только, что бумаги пропали. Что это значит? Куда пропали? Местный нотариус с трудом выходит на связь. Сколько это будет продолжаться неизвестно. Все молчат, а если и говорят, то понимаю мало. Тратясь всё больше и больше, я отчаянно пытаюсь разобраться в нарастающем беспорядке, но дело не движется. 

В этой квартире совершенно невыносимо. От её бедной советской кухни особенно веет каким-то бессердечно холодным сумасшедшим духом. Как будто погода должна немного приободрять, удивительно ясная и солнечная, во всяком случае так пишут, но я почти совсем не застою солнце. Лишь порой успеваю на нежный закат и бледный рассвет. Моё время сбилось намертво. Живя ещё на старой квартире, я получил удостоверение водителя трамвая, и за большей зарплатой перешёл на ночную смену, изменил режим и с тех пор живу в ночи. Предлагали перевестись на день, но я побоялся. Днём ходил, как сомнамбула, под весенним солнцем, в тяжёлом тумане, разум был где-то далеко, в общем работать в таком состоянии было бы опасно. Последнее время начало сильно тревожить, что поменять режим обратно не выходит. Обязательно когда-нибудь возьму отпуск, и всё исправлю. Утешу себя снова, что такое мучение - ненадолго, надо работать, нужны деньги. Деньги – плотить по бесчисленным счетам. Пока я взял отпуск и осваиваюсь, правда проходит это освоение тяжело. Когда-нибудь обязательно перееду от сюда, а то этот продирающий лёд, хмурые соседи, вечно курящие на балконе, – всё надоело, серые беспощадно цветочные обои мучают, давят на душу.

После переезда я попросил о переводе на ближайший районный маршрут. Администрация депо, состоящая из усталых людей с безразличными глазами, сразу согласилась. 

Вечером, мимо повторяющихся стен домов, вдоль прямой улицы, я направился к депо. Погода была прохладной, ранневесенней, нерастаявший снег мешался с грязью, окурками и осколками по тротуарам. Быстро темнело, и только зажглись фонари. 

Я принял смену у полной усталой женщины. Хмурым сморщенным лицом она недовольно и устало покосилась на меня, сморщилась ещё сильнее, быстро отвернулась и, медленно передвигая ноги, потащилась куда-то что-то бормоча под нос. Трамвай, доставшийся мне, был прошлой модели, но вовсе не дряхлый. Кабина показалась даже уютной. Почти целую ночь мне предстояло наедине с этой печальной машиной проделывать круги.

Так я наконец отправился. На душе было спокойно, и вообще приятно было оставить квартиру. Постепенно я даже начал привыкать к непрестанному грохоту в кабине, к гудению и к глухому голосу динамика, к уюту моего убежища в ночи. Через маленькую форточку пробивался томительный весенний влажный холодок, приободряя, он даже немного придавал сил и свежести.

Маршрут вёл меня через этот почти пригородный спальный район с рыжими янтарными фонарями, столь привычного света. По пустым и широким прямым улицам тянулись однообразные панельные дома, оживлённые огнями. Медленно надвигалась ночь и людей в вагоне и машин на улицах становилось всё меньше и меньше. Всё реже попадались прохожие. От этой пустоты в сердце поднималось знакомое, тоскливое волнение тёмного и пустого города. С парой пассажиров я ехал быстро, и, как обычно, из печально чувства долга, по отпечатанному у меня в голове порядку, снова и снова останавливался у совершенно пустых светофоров, трамвай совсем один глупо стоял посреди пустой улицы.

Но вот и последний мой пассажир вышел у пятиэтажных домов. Средних лет мужчина, достаточно грубой внешности, в лёгком пальто, с лёгкой залысиной, проходя мимо кабины, странно устало заглянул в неё, посмотрел на меня, и также, как та полная женщина быстро будто с каким-то отвращением отвёл взгляд, сморщенный, нервный, и вместе с тем усталый - будни похитили у него тихий сон, увлекли в ночь, может он на всех теперь так смотрит. Трамвай резко тронулся.

Я остался совсем один и знал или только чувствовал, что больше никто уже, наверное, не войдет. Скорее всего до самого конца теперь, должен буду вести сам себя, и пустоту резкого жёлтого света ламп вагона по установленному порядку. Такая работа. Но будто пустоте куда-то надо или мне… Мне бы отсюда, но маршрут поведёт меня кругом. Все люди спят – никого на улицах, только я… Кого и куда я везу?...  Не знаю…

Уводя через город, маршрут заворачивал в какой-то парк. Трамвайные рельсы одинокой тропинкой вели там мимо согнутых и пока ранней весной голых деревьев. Но главное, что на этой забытой и никому не нужной части маршрута, как вдруг выяснилось, совсем не было фонарей. Об этом меня никто не предупреждал. Я знал, что расстояние там небольшое, но, когда я увидел лес, в который неизбежно уведёт маршрут, совершенно непроглядное чёрное пятно за дряхлым бетонным забором, первый раз настоящая тревога охватила меня. Тоска одиночества вдруг особенно защемила в сердце. Конечно посреди этого леса наверняка было несколько тускло освещённых одним замученным фонарём остановок, но расстояние между ними полностью захватила тьма, и только небо тускло, ничего кроме себя не освещая, хранило последний свет. 

Туда я заехал, когда уже было совсем поздно, и почти сразу погрузился во мрак. Из пустого громыхающего вагона бессмысленно и чрезмерно ярко светили на встревоженные ветви жёлтые едкие лампы. Стёкла, упёршиеся во тьму, лишь глупо отчаянно отражали вагон, и его пустоту, а небо совсем чёрное с маленькими, тихими звёздочками своей бледностью было последним светом из вне. Впереди была лишь тьма. Свет фар не помогал видеть лучше, он как будто сжался, запертый в ней. Так я в своей комнатке, торопясь куда-то, нёсся через лес и ночь. Деревья плотной стеной окружили пути, обороняя от малейшего луча. Тусклые слабые городские звёзды всё чётче и яснее виднелись во мраке.

Прошло достаточно много времени, и скоро точно должна была быть остановка. Но ничего. Лишь тьма густела, а свет в вагоне казался всё более и более резким и неуместным, бессмысленно и жестоко лишним. Только тогда наконец за тревогой ко мне пробилась эта тошнотворная, тяжёлая слабость, я почувствовал копошение вдруг пробуждённого этим резким светом червячка головной боли во лбу, который начал тихо-тихо гудеть, вылупляясь. Точно должна была быть остановка, но время шло, а её не было. Я вгляделся -  ни капли света. Вдруг поднял взгляд. Показалось, что небо погасло. В мутноватом стекле, только тьма и тупые отражения меня и кабины, в которых трудно было что-то разобрать. 

Трамвай, гремя, быстро нёсся вперёд, тревожа мрачную тишину, и иногда взлетающих чёрных весенних птиц, а остановки всё не было... 

Вдруг что-то бледно-бледно, из последних сил, светлое в вечной тьме, приковало мой взгляд. Старая лампа. Остановка. Она была пуста, но, я решил остановится. Резко и громко трамвай встал. Станция точно была совершенно пуста. Стекло рекламы лежало разбитым на треснувшем асфальте. Повсюду то тут то там были разбросаны бутылки. Мрак ветвей и гибких стволов сжимал эту остановку со всех сторон, где-то во мраке терялась тропинка. Теперь, когда трамвай замер, прислушавшись, я разобрал удивительно громкое пение в разнобой весенних птиц из тьмы.

Тогда неожиданно, оттуда выдвинулась чёрная фигура с чем-то маленьким и чёрным на поводке и медленно пройдя под бледной полу-потухшей рыжеватой лампой направилась к вагону. Резко вздрогнув, немевший я, открыл ей двери, которые издали чуть не оглушивший меня грохот и писк.

Темная, мрачная, сгорбленная фигура, ведя на поводке что-то ещё более чёрное, вошла в трамвай. Из зеркала, повёрнутого в вагон, я разобрал немного, фигура была неясной.

Сгорбленная, полная она была одета, по-видимому, во что-то тёмное и длинное, а на поводке вела что-то ещё темнее.  Невразумительно отчаянно громко шепча и странно глухо шурша, фигура бессмысленно побродила по вагону и остановилась у дверей. В потерянном замученном оцепенении я пустил трамвай. Мы тронулись и снова вагон погрузился в темный путь. Силы почти оставили меня. Тошнота и головная боль не отступала. Тут ко мне пробился холод, пробежал по коже. Дикий и лесной холод оживления, который принесла весна. Весенний холод, глубинно влажный и тёмный, запахом пустоты, вошёл в кабину через ту маленькую форточку, и окружил меня. Боясь заболеть, я тут же нервно закрыл её. Трамвай нёсся вперёд и стучал старым механизмом, и стук был глухим и далёким. Я старался не думать о своём пассажире. Свет электрических ламп разгорался с каждым мгновением всё ярче и жёстче, а отражение было всё чётче, можно было бы подумать, что так до какого-то ужасного предела сгущалась тьма вокруг. Кто мчится под хладною мглой?

Влажный весенний холод остался в кабине. Овеяв лицо, он пронизывал тело. Я никак не мог отделаться от тяжёлой тревоги, видимо граничащей с ужасом и часто поглядывал в зеркало, обращённое в вагон. В холоде я мертвенно наблюдал, как это существо стояло у дверей и шуршало недвижимо какими-то своими бесчисленными пакетами и рукавами. Чрез постукивание трамвая с трудом различённый тихо шипел глухой старушечий шёпот.  Какая-то сумасшедшая... собачка рядом с ней глухо сопела.

Отчаянно вслушиваясь в звуки и всматриваясь, я на какое-то время забылся в болезненном онемении. Дрожь пробежала по коже: с каждым мгновением я всё яснее понимал, что куда-то проваливаюсь. Что-то не так. Не может быть расстояние между станциями таким большим. За окнами была густая, глухая тьма. В уже удивительно резком и чётком отражение вагона на стёклах старуха смутно терялась, из-за черноты её одежды сливались с наружной тьмой. На лобовом стекле, будто слезливо и отчаянно умоляя прекратить, фары моего трамвая не освещали путь, но только силу и безграничность тьмы.  Я бы подумал, что пропустил станцию, на которой, что очень возможно, сломалась лампа – на эту заброшенную часть города и маршрута всем явно было наплевать, но судя по времени я точно должен был уже выехать из леса, вернуться в привычно янтарно освещённый город. Но что же? Я замученно смотрел в глухую тьму, и она глухо глядела в ответ, и в моей голове вздыхала тихая боль.

Свет ламп стал уже совсем отвратительным, особенно резким и тяжёлым. Пробиваясь из окон, он боле не освещал пугающиеся его ветви, их глухо заменила стена тьмы. К горлу стал подступать комок, мне явно делалось дурно. Я старался не смотреть на зеркало, обращённое в вагон.

Воздух пронзил какой-то усиливающийся тяжёлый запах. Горько угольный и сырой табачный дым. Странно в нём смешивалась бензиновая гарь и лиственная тухлая сырость. С трудом посмотрев в зеркало я понял, что старуха закурила. Она шуршала и как-то глухо причмокивала. Вагон медленно заволакивал чернеющий дым, холодный уголь. 

- Извините! Курить в вагоне нельзя. 

Я попытался издать звук, но голос был еле слышен. Потянулся к двери и сильно кольнула спина, вдруг ставшая тяжёлой. Уже разжиревший червячок в мозгу приподнялся неприятным тяжёлым давлением. Моё и без того слабое тело совсем утомленное и замученное еле шевелилось. С трудом надавив на рычаг, я открыл форточку, выпустить дым, но оттуда сразу ворвался ужасный холод. Давясь и кашляя, от пробирающейся в кабину гари, я громко как мог повторил просьбу осипшим голосом. Окна трамвая обрывались тьмой. Звёзды и небо погасли. 

Каким-то пугающе бессмысленным сочетанием звуков старуха словно выругалась в нос, высоко скрипучим шёпотом. Ёбашашблячшщетш. Она, медленно повернув закутанную голову, как будто хмуро поглядела на меня в зеркало и, сердито, злобно отвернулась. Старуха перестала курить, но воздух всё ещё наполняла тяжелая гарь. 

Отчётливо раздался тяжёлый мужской кашель, явно пожилого человека. Я удивлённо обернулся. В вагоне одна старуха. Кашель повторился, и я понял, собака издавала этот звук. Она как-то злобно оживилась. Скрежеща, начала дергать поводок нервно и жадно. Вновь и вновь это существо ужасно громко и хрипло кашляло, как мужчина с какой-то серьёзной болезнью, нервно тянуло короткий поводок, пытаясь вырваться. 

Шёпот ругани резко усилился. Громко с гулким гортанным хрустом старуха шикнула на собаку, и та сразу затихла, села рядом и замерла. Между тем холод слегка открытой форточки, пронизывал тело, и я почувствовал первые признаки сильной простуды. Медленно вонь выветрилась, хотя казалось, что моя одежда и кресло впитали её. 

Наконец, чёрный угольный лес начал редеть. Вновь показалось небо и городские звёзды, уже гаснувшие в тучах. Через ветви стал пробиваться янтарные огни. Порой я всё ещё посматривал в вагон. Старуха слегка качалась в успокоившемся свете ламп. Так, она мой последний «пассажир» сегодня. Но кого и куда я везу? 

Пути вывели на широкую, ясно освящённую улицу вдоль забора чёрного леса. Стало немного легче, но тревога маячила где-то рядом, я старался о ней не думать. Я знал, что фигура стоит там и поглощает свет своей темнотой. Она - мой пассажир. 

Тем временем, тяжёлые заброшенные или просто старые ржавые гаражи и предназначенные наверняка для чего-то бездушного здания, ангары окружили улицу. За ними всё ещё томил неизменный черный лес. Стены в бледном свете, поросшие травами, стояли, скованные им у самых деревьев. Дикая тьма леса властвовала здесь над полу мёртвыми, ослабевшими фонарями, стены склонились пред ней. Вдоль этой улицы всю длину до моста вдали, пустели рабочие постройки, в которых по будням, наверняка ещё кипит какая-то неизвестная мне, тайная работа. Поодаль в сторону леса, венчая всё своей громадой, над ними возвышались беспощадно старые, ещё советские трубы. Грозные, сторожевые башни черной крепости неизвестного бедного старого властителя.

Мы проехали широкий железнодорожный мост и наконец оказались вновь в спальных районах полу пригорода. Пара торопящихся куда-то машин промчалась мимо.

Тогда, переведя дыхание, я подумал, что и правда, скорее всего одну остановку в лесу, где по неизвестной причине полностью погасли лампы, я пропустил. Печальный мозговой червячок во лбу изредка вздрагивал. До конечной было всё ещё, как будто бесконечно далеко. Тяжёлая слабость и тревожность медленно переходила в болезненную сонливость.

Но вот и пятиэтажные дома, и вновь янтарный свет, только пустынность и мертвенность широких улицы пугала, и старуха сопела, распространяя остатки своего дыма и всё ещё воняя душной смешанной сыростью и гарью. 

Вдоль темных деревьев, и в отдаленье панельных домов, по тротуару молодая девушка вела за руку сонного мальчика, который то и дело спотыкался. Как странно беспокойно было наблюдать эти две маленькие фигуры в давящей пустоте города. Они, наверное, возвращались из слишком затянувшихся гостей. Увидев трамвай, девушка заторопилась к остановке, а мальчик, которого ласково дёрнули за руку, сонно ожил, еле успевая за матерью. Я специально начал ехать медленнее. На остановку они пришли раньше и когда трамвай подъезжал, на лице девушки показалась усталая улыбка благодарности.

Старуха с шёпотом и хрустом чихнула и болезненно вздрогнула. Маленькая собачка встала со своего места и пару раз тихо взрослым голосом пожилого мужчины с хрипом прокашлялась. 

Я остановил вагон. Кряхтя, чёрная фигура явно собиралась выходить. Дверь громко захрипела, вновь кашлянула собака.

Грохоча в тишине старая лада промчалась за поворотом. Я взглянул в зеркало заднего вида. Девушка взяла мальчика на руки и затащила в последнюю дверь. Старуха через пару мгновений наконец тоже вышла. Двери захлопнулись, и я тронулся. Наконец эта жуть выходит. Проследив, как она, шаркая, тащится по тротуару, я устало вздохнул и тронулся.

Сразу на повороте светофор у пустого перехода строго остановил меня. Я обернулся. Взгляд замер. Посреди пустой улицы, рыжего асфальта, сгорбленная чёрная фигура с черной собачкой на поводке, медленно шаркая, переходила на другую сторону к остановке обратно. Резкий чёрный силуэт на пустынном рыжем асфальте. Она особенно громко шуршала в полной тишине, и кажется немного шаталась будто тащила что-то в бесчисленных спутанных чёрных складках своей тьмы, что я не заметил раньше.

Я замер оледенело быстро посмотрел в вагон. Он был совершенно пуст. Одиноко, нелепо привстав, высунувшись из кабины, оглядел все углы. Глупо и пусто светили лампы. Вагон точно был пуст. Было совершено тихо. Светофор тупо считал красные секунды, а я, вернувшись, лишь испуганно смотрел перед собой, чувствуя позади лишь тьму и пустоту. Давно начался отсчёт зелёных секунд, а я всё смотрел вперед, представлял, как трамвай сейчас глупо и грустно замер посреди широкой улицы у поворота. Я знал, в зеркале заднего вида старуха стоит на остановке в обратную сторону и наверняка что-то тихо шепчет, ждёт трамвай. Шепчет какой-то свой тайный мат. Янтарно ясно освещённый асфальт пустовал в холодной тишине. Светофор снова загорелся красным. Голову пронзила резкая боль. Я вздрогнул и пустил трамвай, не обращая внимания ни на что вокруг. Холод пробивался через тоненькую форточку. Тошнотворная смесь бензина, сырости угля тяжело повисла в воздухе. 

Теперь будто во сне - пустота и оранжевый тихий свет повсюду. Ни одного человека я больше не замечал, ничего не замечал. Я почти ничего не помню. Не помню обратный путь. Не помню, как, возвращаясь, проезжал этот лес. Помню только как болела голова, как росла температура. Одна только смутная мысль тупо охватила меня, держала и не отпускала. Она медленно разрасталась, металлически обвивая простудой, ветвясь весенним холодом по венам. Что-то тяжело чёрное опустилось на дно моего тела. Отвращение, презрение и страх. Я ехал, не останавливаясь и не оборачиваясь. Пусто и тупо смотрел в бледное отражение тёмного стекла передо мной, и видел лишь бедность и безумие. Мне вспоминались взгляды прохожих, и с каждой минутой они казались всё более испуганными и потерянными. Безумие и мерзость сковали меня. А вокруг лишь стоял осадок этой тошнотворной смеси угля, бензина и рвоты трав. Вынуждено подчиняясь тайному порядку, я нервно дышал. Кого и куда я везу? Что за тяжёлое зло, подобно болезни весеннее зацвело в этом сопливым холоде и теперь во мне. Бедность и мерзость. Бедность и отвращение. Моя болезнь и слабость. Одинокий резкий чёрный силуэт на пустом рыжем асфальте. Лицо девушки…

Заикаясь и еле слышно объяснив, что я плохо себя почувствовал, под суровые взгляды работников депо я, шатаясь, поплёлся домой. Ужасно хочется уволится. Не знаю. Я совсем потерялся. В полицию я не пойду – мне совсем, нечего сказать. Не знаю. Что за пусто глупое веселье поджидает меня… Как же легко почуять в себе ужасного демона-убийцу и властителя советской ржавой тьмы.

Дрожа от приближающейся болезни, шатаясь, я почти полз по улице, проклятый весенний носферату. Когда рассвет? Простуда поселилась во мне, заложенный нос тяжело хлюпал, горло болело, ломилась голова. Простуда. Тьма перед глазами. Просто у меня ослабленный иммунитет и холодно. Тем более нервы… Сразу скажу, что в поликлинику я не пойду и врача вызывать не буду.

Вернувшись, в своё жестокое, вынужденное убежище, совершенно убитым, я по привычному распорядку, качаясь, двинулся в облезлую ванну. Включили отопление. И тёплую воду подали. Только я пришёл, а она полилась из крана, теплым, темно-ржавым потоком.