↑ 1906

   Пожелать удачи экспедиции явился, казалось, весь Петербург, пристань была забита народом.
   Всем миром деньги по подписке собирали – кто десять тысяч, кто рубль; всем миром и проводить пришли – дамы в шелках и домработницы, офицеры в мундирах и приказчики, разнорабочие и гимназисты. Все были веселые, возбужденные, студенты держали большой плакат «Вперед, к Северному полюсу», детишки сидели у отцов на плечах и вовсю махали руками.
   Саша постояла-постояла у борта, наполняясь тяжелым, холодным, как невская вода, недовольством. Убила на руке наглого комара. Поправила шляпку. И повернулась идти в каюту – чествовали-то совсем не ее, она-то на Северный полюс не отправлялась, она-то обычной пассажиркой плыла до Архангельска. В постылое женское рабство в холодном краю.
   – Сплавляете замуж в буквальном смысле, папенька, – говорила Саша отцу. – Приносите в жертву семейным интересам.
   Папа кивал, не отрываясь от газеты, слушал плохо. Потом близоруко щурился на Сашу.
   – Дочь, ты чего? Вы же с Колей выросли вместе!
   – Как брат и сестра, – парировала Саша. – Не считается!
   – А кто с ним целовался в саду в пятнадцать лет? Бедного мальчика со скандалом из деревни отправляли!
   Саша покраснела. Мама же тогда обещала не рассказывать отцу.
   Никому нельзя верить!

   – Это было давно, – сказала она. – Я была еще дитя. А теперь я взрослая женщина. У меня квалификация сестры милосердия. Двадцатый век на дворе, а вы меня в девятнадцать лет замуж за троюродного брата выдаете, как в крепостные времена!
   Папа, не отвечая, улыбнулся, поправил усы, подлил себе чаю и снова уткнулся в газету. Саша фыркнула и пошла колдовать над списком «купить к свадьбе». По Коле-то она сильно скучала, и в письмах его бывали такие слова, от которых часто билось сердце и горячо ломило в груди.
   Но это было давно, в прошлой жизни, до знакомства с капитаном Богдановым.
   Папенька его давно знал, восхищался, дал на экспедицию полторы тысячи рублей и представил капитану свою дочь, девицу Александру, с просьбой взять ее с собою до Архангельска, где ждет жених.
   Саша посмотрела в холодные голубые глаза отважного исследователя и сразу растаяла. Богданов был – мечта, сказочный витязь в белых доспехах, любимец народа и государя, Ледяное Копье России, летящее в полярные широты, чтоб утвердить там русские владения!
   Ледяное Копье в небрежной позе стоял у борта, помахивал провожающим затянутой в белую перчатку рукой. А рядом с ним – носатая ведьмочка, француженка Жюльетта, противная, чернявая, фу.
   Саша нахмурилась. Невеста, говорят. Медицинский факультет Сорбонны, говорят. А у нее самой – самаритянские курсы и Коленька, который звезд с неба особенных никогда не ухватит…

   В коридоре прижались к стене, пропуская ее, двое матросов из ненцев-самоедов, обучившихся мореходному делу и ходивших в северные рейсы.
   – Не укачает тебя, барышня? – спросил немолодой плосколицый Ваня Тайбарей, с которым у Саши уже установились дружески-покровительственные отношения.
   – Вот-вот узнаем, Иван Енсугович, – улыбнулась Саша.
   В своей крохотной каюте она села было писать в дневник, но слова не шли, получался пафосный детский лепет. Открыла коробку с грампластинками, полюбовалась на любимые записи, которые станет с Колей слушать долгими архангельскими вечерами.
   Исполнительница цыганских романсов и любовных баллад Варя Панина смотрела на нее с обложки мудрым, очень искушенным взглядом с поволокой.
   – Отдать швартовы! – прозвучало с палубы, толпа на пристани загудела, взорвалась криками. В Сашину дверь постучали.
   Жюльетта заходить не стала, от двери кивнула, заговорила так быстро, что Саша со своим гимназическим французским четверти слов не разбирала.
   – Я рада, что ты с нами, пусть даже на пару недель, – среди непонятного прочего говорила Жюльетта. – Женщины должны дружить, а у нас много общего. Интерес к медицине, например, и независимость, и шляпка мне твоя очень понравилась. У меня граммофон есть, мы его в кают-компании поставим. Можем вечерами пластинки слушать.
   И руку протянула. Делать нечего – пришлось поручкаться и задружиться.

   Много было хорошего сначала.
   Хорошее раз – погода. Богданов задержался с началом экспедиции, выходить надо было раньше, в июне, а не в конце августа, но сбор денег и закупка продовольствия затянулись. Жара стояла совершенно летняя, ветерок был легкий, попутный, нежно гладил синюю балтийскую воду, не штормил, а ласкал. Шли под парусами, двигатель берегли.
   Хорошее два – дружба с Жюльеттой. Хоть Саша и ревновала, называла для себя ее неласково «Жулькой» – но француженка была веселой, храброй и прогрессивной. Научила Сашу курить папиросы – сначала было ужас как противно, а на третий раз вроде как даже и понравилось. Показывала движения модного танца Па де катр с озорными подскоками под граммофонную музыку. Саша тоже попробовала, они с Жулькой, смеясь, кружили по крошечной кают-компании, и тогда-то сквозь клубы папиросного дыма на нее впервые со странным, острым любопытством посмотрел Богданов. Так посмотрел, что Саша споткнулась и влетела в палубную подпорку, бровь разбила и смутилась ужасно.
   Хорошее три – Сашу не укачивало. Чувствовала она себя прекрасно и время проводила с большой пользой. Читала Жулькины медицинские книги, подтягивала французский, Ваня Тайбарей ее учил рыбачить на блесну. А на шестой день плавания, когда пристали к берегу воды набрать и поохотиться, Богданов устроил стрельбище для матросов, и девушкам дал пострелять. Не из тяжелых винтовок, конечно, а из его прекрасного наградного нагана.
   – Вот так держите, Саша, – сказал Богданов, поддерживая ее руку своей. – И цельтесь… цельтесь…
   Его щека была совсем близко. От него пахло морем, одеколоном, льдом, опасностью. Саша почти не услышала грохота выстрела за шумом своего сердца. Бутылка на поваленном дереве разлетелась вдребезги.
   – Молодец, девочка, – тихо сказал Богданов и как бы нехотя убрал руку с Сашиной талии. Жулька смеялась со штурманом, Максимом Соленым, и ничего не заметила.

   С того дня и началось Хорошее Четыре, переполнявшее Сашу восторгом и ужасом. Пик чувств был достигнут перед самым Архангельском.
   – Георгий Иванович, прекратите, – расплакалась Саша, радуясь, что в темноте не видно, как покраснел нос. – Меня ждет жених… Свадьба… У вас Жюльетта…
   – Между нами нет окончательного слова, – сказал Богданов и сжал Сашину руку, вцепившуюся в борт.
 
   – Пойдем с нами к полюсу, Сандра, – сказала Жюльетта на следующий день. Она слегла с сильной простудой, не выходила из своей каюты и надсадно кашляла. Саша развела ей микстуру и поила из ложки по часам, чувствуя себя виноватой предательницей. – Видишь, как опасно экспедиции быть с одним медиком? Что тебя ждет в Архангельске? Провинциальные сплетни и тоска. Жених твой с юной страстью тут же сделает тебе бебе, потом второго, и через три-четыре года ты себя не узнаешь. Обернешься – и нету.
   Саша не разревелась только потому, что Жулька раскашлялась и пришлось ее отпаивать теплой водой.
 
   В Архангельске «Персей» остановился на шесть дней.
   Богданов закупил топлива, консервов, круп, жира, солонины. Ездовых собак ему продали «выносливых и обученных», но Ваня Тайбарей цокал языком и качал головой.
   – Плохо, – говорил он. – На улицах дворняжек наловили. Плохие собаки. Плохой еды купил, начальник, – солонину плохо в холод кушать! Плохие купцы в Архангельске, закрой уши, барышня, – и добавлял слова, и Саша краснела, потому что прекрасно слышала и сквозь ладони.
   Она тоже многое успела за эти шесть дней. Разбила сердце Коленьке, расторгнув помолвку. Сказала, что сама себя еще плохо знает и не может на такого хорошего человека вешать вечную обузу.
   – Я тебя знаю, – мрачно сказал Коля. – Всегда знал. Всегда любил.
   И ушел, неровно ступая от горя. Саша кусала руку и много курила в тот день. Отправила телеграмму в Петербург: «Иду медиком экспедицией тчк вернусь через год тчк люблю Саша».
   Она силой заставила Жюльетту поехать в больницу. Ваню попросила вынести больную и усадить в бричку – сама та не шла, то ли от упрямства, то ли от жара.
   – Остаетесь, – сказал Жюльетте врач. – Иначе через десять дней максимум ваше прекрасное окоченевшее тело опустят в Белое море. Двусторонняя пневмония, мадемуазель.
   – Нет, – кричала Жюльетта и грязно ругалась на двух языках. – Нет, нет!
   На следующий день успокоилась.
   – Забирай, Сандра, – сказала. – Все, что моим было – отдаю тебе, пользуйся. И подвиг, и приключение, и Жоржа. Я же видела, как он на тебя смотрит. У меня потом еще будут приключения… и остальное.

   Вытянулась под одеялом – строгая, красивая. Но тут же кашлять начала, все настроение сцены испортилось.
   – Мерде, – прохрипела Жюльетта. – Подай же микстуру, идиотка!
   Саша утерла слезы и стала ее поить с ложки.
 
   Богданов вернулся из больницы бледный и взволнованный.
   – Спасибо, Саша, – сказал он и поцеловал ей руку. – Ты – верный товарищ. Я оказался бы в трудном положении, если бы не твоя самоотверженность. Без судового медика нам никак нельзя.
   – Георгий… Иванович, – робко спросила Саша. – А вот коренные северяне говорят, что слишком много солонины. Что как основной продукт питания для северных широт она плохо подходит.
   – Глупости, – отмахнулся Богданов, темнея лицом. – Всегда в военном флоте и в гидрографических экспедициях солонину употребляли. Что ты слушаешь ерунду всякую? Ты, Саша, не вздумай со мною спорить по важным вопросам.
   – Я не думала, – тихо сказала Саша.
   – И хорошо! Я с тобой по медицине тоже не стану – какую микстуру дашь, ту и проглочу, даже горькую. Договорились?
   Глаза у него были голубые-голубые, и губы такие красивые под ровной соломенной щеточкой усов… Саша кивнула, как завороженная.
 
   Из Архангельска выходили в воскресенье, отстояв обедню в портовом храме. На пристани собралась толпа провожающих, не яркая, как в Петербурге, а однотонная – мужчины в темных сюртуках, дамы в темных платьях. Золотые ризы священников казались особенно яркими.
   Саша вздрогнула, увидев Колю. Он стоял, понурившись, со свертком в руках. Саша подошла к нему, взяла за руки.
   – Я вернусь, Коленька, – сказала она и сама поверила.
   Он сунул ей в руку сверток.
   – Тут шубка… я заказывал к твоему приезду. Тебе пойдет. И…
   Он посмотрел Саше в глаза своим до боли знакомым прозрачным взглядом, как в детстве.
   – Не умри, – сказал он. – Пожалуйста.
 
   Ей выделили новую сдвоенную каюту, с переборкой и двумя койками для больных, с письменным столом, массивным аптечным шкафом и зеркалом в полный рост. Саша долго смотрела на невысокую девушку в зеркале, не узнавая ее. Светло-ореховые глаза, брови вразлет, по-детски округлые щеки. Но она была теперь совсем иной, чем месяц назад, – взрослой, ответственной, влюбленной в отважного героя.
   Саша вышла на палубу, по-прежнему в возвышенных мыслях. Было тепло, море пахло августом. Кричали чайки. Саша смотрела на море, на сопки за Архангельском, на морские утесы, и ее охватило унылое и большое чувство вечности – что вот сто лет назад эти земля и море выглядели точно так же, и висело над ними холодное, как глаза Богданова, голубое небо. И лет сто спустя, когда их экспедиция станет яркой главой в книгах про Арктику – кто-то так же посмотрит с борта корабля на город и холмы, вдохнет морской ветер и зажмурится…

↑ 1988

   Андрей окинул взглядом остающийся за бортом Архангельск, зеленые по летнему времени холмы, прищурился, подождал, пока в кадр залетит несколько чаек. Фотоаппарат щелкнул, навсегда впечатывая в пленку эту секунду, это небо, этот город и море, вечно бьющее в утесы.
   В кадр ступила женщина в узких джинсах и белой футболке, обрисовывающей щедрую грудь.
   – А меня? – сказала она глубоким голосом, даже не стараясь убрать из него игривый второй тон.
   Андрей вздохнул, пару раз сфотографировал, как она призывно опирается на борт, выгибая талию.
   – Вы сегодня хорошо выглядите, Ингрид.
   Ингрид Хансен ухватила Андрея под локоть, на мгновение тесно прижавшись грудью, зашептала в ухо.
   – Господин Гаевский, а что вы сделаете, если я сейчас возьму и свалюсь за борт? А если отдамся матросу в машинном отделении?
   Английский у независимой журналистки из Копенгагена был безукоризненный, в отличие от воспитания и манер, сильно Андрея раздражавших. В судовом ресторане они с самого выхода из Ленинграда сидели за одним столиком на шесть персон. Пятеро из этих персон в основном молчали, шестая – Ингрид – разглагольствовала. Автобиографию она излагала в мельчайших подробностях, и недели не прошло, как добралась до завершающей главы: «Мое четвертое замужество и адюльтер, с ним покончивший».
   – Не надо за борт, – буркнул Андрей. – Я напьюсь… с горя.
   – Вы, русские, все сводите к алкоголю, – фыркнула Ингрид. – Послушайте, Андреас, довольно ходить вокруг да около. Мне двадцать девять, я хороша собой и в постели, со мной легко. Вы мне нравитесь, а впереди месяцы и месяцы безделья. Неужели нужно, чтобы дама унижалась перед вами, предлагая себя? Вас что-то сдерживает? Верная любовь? Здоровье? Заветы Ленина?

   Андрей обреченно вздохнул.
   Что сказать? «Нет, потому что у меня была Таня»? Но Таня в земле, да и пока была жива, никак его не связывала. В резко очерченном, высоколобом лице Андрея, в его широко посаженных карих глазах женщинам виделся скрытый надлом, на который многие делали охотничью стойку. Датчанка слишком напориста, но, по сути, мало чем отличается от предшественниц. Только вот… Только…
   – Не обижайтесь, Ингрид, – попросил Андрей. – Я попросту не готов. Давайте мы этот разговор отложим на пару дней…
   Он пока не знал, как объяснить, что в нем порвалось что-то, а скорее, оторвалось, утянулось вслед за Таней под мерзлую землю подмосковного кладбища и осталось там. Что-то, без чего стало не слишком интересно, не слишком азартно, да и не слишком необходимо жить. Исчезло, мазнув на прощание серебром по вискам и вычертив гидрографическую карту на лбу. И Андрей Гаевский, полный сил и энергии крепкий сорокалетний мужик, перспективный ученый и ходок не из последних, постепенно превратился в апатичного угрюмого нелюдима.
   На участие в международной арктической экспедиции он согласился без долгих раздумий и, в основном, из безразличия. Никаких особых приключений на борту атомного ледокола «Георгий Богданов» не ожидалось. Предстояла рутинная гидрографическая работа, батискафные погружения, отличающиеся от десятков предшествующих только температурой воды за бортом. А еще – вынужденное безделье и тоска в свободное от погружений время. Такую тоску походный роман не развеет – усугубит.
 
   – Свьято место пусто не быват, – доверительно сообщила Ингрид по-русски, положив руку на то самое место. – Могу от скуки заглянуть в каюту к вашему другу с дурацкой кличкой…
   Андрей пожал плечами и побрел по палубе на корму. Поджарый, прилизанный, с нехорошим колючим взглядом Витек Шерстобитов по прозвищу Шесть Убитых другом ему не был. Да и коллегой не был, хотя трудились оба в основанном еще Елизаветой Институте геодезии и картографии. На кафедре геоинформатики Шесть Убитых подвизался не пойми кем – пятой козы барабанщиком. О сущности козы, для которой барабанил Витек, Андрей, впрочем, догадывался. А за пару недель до отплытия и уверился – когда получал инструктаж от пары здоровяков с одинаковыми прическами, выражениями на лицах и в одинаковых же казенных костюмах. Друг от друга инструктора отличались, в основном, цветом галстуков.

   – Для нашей страны экспедиция имеет значение первостепенной важности, – поведал здоровяк с галстуком цвета хаки. – Сейчас закладываются основы геополитики в Арктическом регионе на ближайшие лет пятьдесят. Недавно была принята Конвенция о морском праве. СССР ее не ратифицировал – усекать полтора миллиона километров от своих морских владений мы не собираемся. Шельф в зоне хребтов Ломоносова и Менделеева принадлежит Советскому Союзу, поскольку оба являются естественными продолжениями континента. Это вам, Андрей Юрьевич, в ходе изыскательных работ предстоит неопровержимо доказать… Вы следите?
   Андрей подтвердил, что следит и что доказывать будет неопровержимо.
   – Возможны провокации, – озабоченно заявил здоровяк в галстуке цвета беж. – Утечка материалов и саботаж. Публика на борту соберется разномастная, потребуется быть бдительным. В случае любых, даже самых ничтожных проблем, вам надлежит немедленно обратиться к товарищу Шерстобитову. Его следует держать в курсе всех дел, вы понимаете?
   Андрей обещал держать Шесть Убитых в курсе, ухо востро, голову в холоде, ноги в тепле, информацию в сейфе. На том и распрощались.
   На сто двадцать членов команды пришлось полтораста пассажиров из десятка стран. «Горячая международная дружба в холодной Арктике, – писала об экспедиции „Комсомольская правда“, – на борту новейшего атомохода „Георгий Богданов“!»

   Помимо Андрея и датской журналистки, за ресторанным столиком собирались канадский гидробиолог, норвежский спортсмен-сюрвайвер, японский океанограф и гренландский каякер-промысловик. Японец с эскимосом косились друг на друга со странной неприязнью, словно оба разглядывали собственные отражения в кривоватых зеркалах.
   Звали гренландца Дйныгхак, имя это или фамилия, Андрею понять не удалось, а произнести без запинки получилось попытки с двадцатой. Отличался Дйныгхак большой прожорливостью, косноязычием на трех языках, включая русский, и полным отсутствием деликатности.
   – Когда мужчина брать женщина, – заявил он Андрею, завороженно глядя на высокую грудь Ингрид, – бывать шибко хорошо, шибко сладко. Когда женщина брать мужчина, бывать шибко дерьмо.
 
   На корме, под защитой корабельной надстройки, было безветренно и спокойно. Июльское солнце подбиралось к зениту, слепило глаза, сияло, словно надраенная солдатская пуговица на мундире, пошитом из сукна цвета медного купороса.
   «Георгий Богданов», гордый двухсотметровый красавец-атомоход, напополам резал корпусом Белое море и, глотая по двадцать узлов в час, стремительно шел на северо-восток, туда, где к западу от Новосибирских островов, в тысяче метров под ледяной коркой дыбились из океанского дна первые кряжи хребта Ломоносова.
   Рассеянно глядя, как лазурное небо на горизонте плашмя падает в темно-серую воду, Андрей думал о том, что нужно собраться и взять себя в руки, раз и навсегда. О том, что он расклеился, распустился, и если не положить этому конец, то до встречи с Таней останется не так уж много времени. Надо влюбиться, заставить себя влюбиться – недаром говорят, что клин вышибают клином. И не в доступную смазливую куклу, а найти кого-нибудь, о ком можно и нужно заботиться. Как о Тане.

   Андрея передернуло. Заботиться… Вот в чем дело, внезапно понял он, именно в этом. За двадцать лет он привык к тому, что рядом человек, о котором нужно заботиться.
   Что рядом Таня.
   Танюшка – соседская девчонка этажом ниже, одногодка, с которой он вместе ходил в детсад, сидел за одной партой, которую в восьмом классе впервые поцеловал, а в десятом впервые раздел донага и повалил навзничь.
   Танечка, самая красивая девочка в школе. И спортсменка от Бога. Победа на городском чемпионате по прыжкам в воду, бронза на всесоюзном. Шансы на включение в олимпийскую сборную.
   Они поженились, едва обоим стукнуло по восемнадцать. Звезды сверкали в глазах, от страсти перехватывало дыхание, будущее стелилось впереди красной ковровой дорожкой.
   А полгода спустя Таня поскользнулась на вышечном помосте, сорвалась и, не успев сгруппироваться, разбилась о воду…
   Реанимация. Операции. Консультации со светилами хирургии. Операции. И снова. И опять. А потом – два десятка лет, полных боли, бессилия и безнадеги. Паралич прогрессировал. Дозы болеутоляющих росли.

   – Наконец-то, – сказала Андрею жалостливая и чувственная аспирантка Лиза, напросившаяся прибраться в квартире на третий день после похорон. – Поживем, как люди, милый. Не надо шастать по чужим постелям, не надо расставаться вечерами, потому что тебе пора. Я уж молилась, чтоб прибрал.
   – Что прибрал? – механически переспросил ссутулившийся на кухонном табурете, ошалевший от горя Андрей.
   – Ну, Татьяну твою. И она теперь отмучилась, и ты свободен…

   Андрей оторопело сморгнул. Лизины слова еще не дошли до него, еще только пробивались в сознание, проталкивались сквозь не желающие пропускать их барабанные перепонки.
   Таня просила оставить ее чуть ли не каждый день. Умоляла, рыдала, билась в истериках. Приходили ее родители, смотрели в сторону виновато и уговаривали отдать дочь. А потом уговаривать перестали, и однажды теща вдруг сунулась перед Андреем на колени и подалась было целовать сапоги.

   – Ты что сказала? – слова, наконец, дошли по адресу и плетьми стеганули по сердцу. – Ты что сказала сейчас?
   – Андрюшенька, ничего, я так, – испуганно залепетала Лиза. – Я же ради тебя. Ты же годами кормил ее, мыл, обстирывал, ухаживал. Будто сиделка больничная, будто нянька. Я…
   Андрей поднялся. Его хлестануло, шарахнуло болью.
   – Пошла вон, – выдохнул он. – Вон отсюда! Пошла на хрен, сука!

↑ 1906

   Саша проснулась и долго лежала в темноте, бессмысленно глядя в потолочную переборку, над которой была палуба, над палубой – замерзшие свернутые паруса и обледенелые мачты, над ними – черное ноябрьское небо, полное крупных звезд.
   Первые пару месяцев ночи часто озарялись буйными переливами северного сияния – Саша дышать не могла от восторга, стояла на палубе рядом с Богдановым под зелено-радужным чудом во все небо, молилась шепотом, благодарила Господа, что довелось сюда прийти и увидеть.
   Даже когда большая часть солонины оказалась гнилой, думалось – это ничего, можно же рыбачить, охотиться на моржей. Кашу можно кушать, с подсолнечным маслом очень даже вкусно, если соли побольше насыпать.

   Даже когда «Персей» затерло льдами в створе Карских ворот и пришлось вставать на зимовку на полтора месяца раньше, чем планировалось, – это тоже было ничего. Можно же отмечать на карте дрейф льдов, они тянули корабль к северу, к заветному полюсу. Жорж бодрился, говорил, что сэкономят много топлива, а весной они будут так близко к цели, что запрягут собак – и в июне уже будут ставить флаг-триколор на самой маковке мира. Флаг стоял в кают-компании, в углу, терпеливо ждал обещанного.
   Даже когда от дурной еды экипаж стал болеть, когда начались поносы, а у многих закровоточили десны, и Саше пришлось писать в медицинском бортжурнале страшное слово «цинга» – и это казалось преодолимым. Достали мешки с картошкой, съедали по половинке сырой в день, и болезнь отступила. Но ненадолго – картошку плохо укутали, ночью было минус тридцать пять, она перемерзла и помогать перестала. Иван Тайбарей и другие матросы притащили к кораблю оглушенного моржа, вскрыли ему жилы прямо на льду, подставили кружки и пили, как чай, теплую дымящуюся кровь.
   – Если кровь раз в неделю пить, не заболеешь, – сказал Тайбарей. – Попробуй, барышня! Оно лучше, чем своей кровью харкать и зубы терять.

   Богданов смотрел на них с таким ужасом и отвращением, что Саша даже думать не стала, помотала головой и ушла жевать бесполезную сладкую картофелину. Все, кто пил моржовую и тюленью кровь, оставались здоровы. У тех, кто отказывался, симптомы цинги усиливались. На правой груди, под соском, у Саши появился кровавый синяк, а по утрам, когда чистила зубы, она сплевывала воду с кровью.
   Светало все позднее, приближалась полярная ночь.
   – Совсем темно не будет, – объяснял Максим Соленый, штурман. – Полумрак, как в сумерках. В полдень почти светло. Ну а если зажечь лампы… Да поставить хорошую пластинку…
   Он подмигивал Саше, заводил граммофон и приглашал ее танцевать.
   Саша смеялась, Жорж откидывался в кресле и закуривал трубку, хмурясь в притворной ревности, а над затертым в ледяной пустыне кораблем – крохотной теплой точкой в огромном застывшем пространстве – полыхало северное сияние, переливаясь и клубясь, словно светящийся пар божественного дыхания.
   Теперь его больше не было, их отнесло слишком далеко на север, за семьдесят шестую параллель. Теперь было просто темно.
 
   Саша поднялась с трудом, будто за месяц состарилась лет на пятьдесят. Она засветила лампу, посмотрела на спящих на больничных койках. Норвежец Ивар выздоравливал после тяжелого бронхита. Молоденький механик Яков сильно страдал от цинги, потерял уже два зуба, был очень истощен. Саша с ужасом смотрела, как разрушалось его молодое тело, расходовалась жизнь. Она потрогала кровоподтек на своей груди и ощупала зубы языком.
   Потихоньку, чтобы не разбудить спящих, Саша открыла шкаф, накапала в графин с водой настойки лауданума – опия на спирту. Вздохнула и отпила пару глотков прямо из горлышка. Тут же по душе разлилось блаженное онемение и спокойствие, мышцы расслабились. Привычка была пагубная, хуже курения. Но от нее становилось легче, ненадолго легче.

   Саша откинула меховой полог, вышла на палубу. Звезды были такими яркими, что их свет, отражаясь от снега, освещал борта, мачты, матросов-самоедов, стоящих у планшира. Их почти одинаковые плосковатые лица казались очень древними, вырезанными из темного дерева.
   – Девять утра почти, а еще совсем ночь, – сказала Саша. – А на что вы смотрите?
   И тут корабль, вмерзший в лед, содрогнулся, будто снизу, из-под воды, его коснулось что-то огромное. Саша вскрикнула от страха.
   – Опять лед смещается, да? – спросила она. – Или вот Ивар мне рассказывал, что полярные акулы вырастают по четыре-пять саженей… Да же, Иван Енсугович?
   – Один охотник-каякер как-то заметил под собой морское дно, – сказал Тайбарей негромко. – В таком месте, где не было мелей. В этот миг он припомнил рассказы стариков об океанском пауке. Пригляделся и заметил чудовищный глаз, злой и разумный, а на расстоянии длины весла от него – второй; а между ними вдруг открылся жуткий провал…
   – Это легенда, да? – спросила Саша жалобно. – Самоедская сказка?
   Ненец кивнул. Саша вцепилась в борт, и тут лед саженях в двадцати от корабля затрещал и вздыбился, будто взломанный изнутри чудовищным ударом, куски разлетелись от полыньи. И все опять замерло в призрачном сиянии звезд. Саша не могла выдавить из себя ни слова, стояла, будто примерзшая к палубе.
   – Что ж, – наконец сказал Тайбарей, – сегодня день будет теплый, вода не замерзнет, можно на тюленя хорошо охотиться, прямо здесь. И рыбы наловим.
   Саша ушла в каюту. Ее зубы стучали о край стакана с лауданумом.
 
   Жорж был бледен и раздражителен, он не вставал с постели уже больше недели. Кровоточащие десны и боль в мышцах причиняли ему сильные страдания.
   – Ну бывает, что давление льда распределяется неравномерно, и какой-то участок его взрывается! Ты же взрослая образованная женщина, Саша. Вроде не дура. Еще настойки!
   Саша поила его, приподняв ему голову, и думала – неужели она здесь ради этого желчного самовлюбленного человека с большим носом и плохими манерами? Да и здесь ли она в самом деле, или снится ей предостерегающий сон?
   Вот что будет, если уйдешь из Архангельска. Вот как просто и глупо, и без предупреждения жизнь превращается в смерть, влюбленность – в разочарование. Сейчас она проснется, а рядом будет спать Коля, с чуть приоткрытым ртом, уронив книжку на грудь и не погасив свечи. Она наклонится свечу задуть, а он сквозь сон скажет…
   – Ты мне всю грудь залила! – резко сказал Богданов. – Смотри, что делаешь! Ты на сестру милосердия училась или на коновала?
   Саша извинилась, поднялась уходить.
   – Пусть повар мне рыбы сварит, – сказал ей вслед Жорж. – Только нормальной, а не говна этого толченого.
   Повар, норвежец, готовил для экипажа «лабкаус», мешая мелко резанную вареную солонину с толченой сельдью – такую легко было есть даже с расшатанными зубами и распухшими деснами.
   Саша с трудом удержалась, чтобы не хлопнуть дверью.

   День и вправду выдался не холодным. Саша надела подаренную Колей белую шубку, теплую и красивую, спустилась на лед, пошла к страшной утренней проруби.
   Ненцы манили трещоткой моржа или нерпу. Трещотка звучала пронзительно и тоскливо.
   Полынья была широкая, сажени четыре в ширину. Саша обошла ее, подозрительно рассматривая куски льда. Подобралась к самому краю, заглянула в темную воду. И замерла, застыла от ужасного ощущения, что кто-то на нее оттуда, снизу, смотрит – взглядом ледяным, обволакивающим, лишающим воли.
   – Осторожно, барышня! – крикнул с другой стороны, из другого мира, кто-то из матросов, но Саша уже клонилась к воде, уже не могла остановить падения, уже летела в ледяную бездну…
   Она висела, не дыша и не двигаясь, в прозрачной серой воде – в белой шубке, с золотисто-русыми волосами, окружившими голову блестящим ореолом. Время остановилось, ее сердце не билось, но она все видела и понимала. Из черной глубины на нее кто-то смотрел. Кто-то огромный и безмерно чужой.
   По льду наверху метались тени: матросы не могли решить, что делать, но прыгать за «барышней» никто не станет – верная смерть.
   Внизу прошла исполинская акула, одна из гренландских, про которых Ивар говорил, что их мясо воняет мочой, но если его сгноить особым способом, то вкуснее лакомства нет. Акула проплыла в сторону взгляда и забилась, будто ее кто-то схватил и поволок. Раздвоенный хвост мелькнул на периферии Сашиного зрения.

   Время снова пошло, сердце стукнуло гулко, легкие загорелись, голову стиснуло ледяным обручем. Саша замычала, изогнувшись, горло свело спазмом. И тут со стороны существа нахлынула черная волна, будто бутыль чернил вылилась в воду. Саша глотнула этой воды – горькой и обжигающей, и ее сильно толкнуло под ноги вверх. Мгновение – и она уже вынырнула, хрипя, цепляясь сведенной рукой за край полыньи.
   Ее тут же потащили из воды, подняли, понесли. Все кричали, беспокоились, а Саша лежала на их руках, спокойная, будто она и не собою уже была, а кем-то совсем другим. Ее раздевали, растирали, пытались поить водкой. Потом уложили, накрыли одеялами. Иван Тайбарей вызвался за нею смотреть, сел рядом, долго молчал, потом тихо запел протяжную, бесконечную, как полярная ночь, ненецкую песню.
   Саша слушала, и то, что было в глубине, слушало вместе с нею.
 
   На следующий день она встала, как ни в чем не бывало.
   Уже умывшись и сделав запись о своем вчерашнем падении в меджурнал, Саша вдруг поняла, что не зажигала лампы, потому что отлично видела в полумраке и так.
   Каюта была пуста, больные выписались, пока она спала. Саша подержала в руках графин с лауданумом, но его совсем не хотелось, в голове было ясно и спокойно.
   Она проведала Жоржа, тот спросил, как она умудрилась чуть не погибнуть. Недослушав, перебил и стал рассказывать, как его не ценили, но когда он вернется героем, все изменится.
   – Все уже изменилось, – сказала Саша.
   – Что-что? Слушай, что-то в твоем лице иначе стало, я не могу понять что…

   Саша пожала плечами. Сняла его руки со своих плеч, когда потянулся целоваться. Поднялась и ушла.
 
   Команда разбила наросший за ночь в полынье лед, и днем охотникам повезло – на трещотку откликнулась молодая моржиха, толстая, цвета чая с молоком. Ненцы зацепили ее гарпунами, а штурман расстрелял из винтовки. Моржиха умирала, ужасно хрюкая. Саша смотрела с палубы. Потом потрогала языком зубы – два верхних шатались, десна сильно распухла.
   Саша обернулась одеялом – шубка сохла, – взяла со стола стакан, спустилась к охотникам, которые уже резали среди складок кожи на шее моржихи яремную жилу, чтобы пустить кровь. Моржиха вдруг еще раз дернулась и захрипела. Саша подставила стакан под темно-красную хлынувшую струю. Поднесла к губам, отхлебнула. Было ужасно невкусно, но она сказала себе, что хочет жить.
   Тайбарей вдруг взял Сашу за подбородок, поднял и заглянул ей в лицо. Отшатнулся, качая головой.
   – Что? – спросила она с испугом. – Что, Иван Енсугович?
   – Глаза. Глаза, барышня…
   Саша вернулась в каюту, подошла к зеркалу с лампой и чуть ее не уронила.
   Ее прозрачные светло-ореховые глаза стали абсолютно черными.
 
   На следующее утро поднялась паника – пропал один из механиков, тот самый молоденький Яков, которого Саше было так жалко. Спать он ложился, как обычно, в каюте с пятью товарищами, кто-то сквозь сон слышал, как Яков выходил до ветру, но поутру кровать оказалась пуста. Искали весь день, даже когда начался буран. Следов не было – ни отпечатка ноги, ни капли крови, ничего. А ночью выли собаки, и что-то большое снова прикасалось к кораблю снизу.
   Саша проснулась, выглянула в коридор. Там стоял Ваня Тайбарей с керосиновой лампой в руках и пристально смотрел на ее дверь.
   – Что, Иван Енсугович? – спросила Саша, дрожа.
   Ненец поднял лампу, чтобы заглянуть в ее изменившиеся глаза.
   – Плохо, барышня, – тихо и мрачно сказал он. – Но ты спи.
 
   – Нет! – говорил Богданов, который наконец стал подниматься и потихоньку выходить из каюты. – Это трусость и мятеж, матрос Тайбарей! Еще раз услышу, что кто-то хотя бы заговаривает о возвращении, – приму дисциплинарные меры.
   Он вышел с Сашей на палубу, долго говорил о том, что Артика любит только смельчаков. Часть из них убивает, да. Но тем сильнее любит остальных. А механик – ну, не выдержал мальчишка. Забрел ночью далеко, да и свалился, вмерз в лед.
   Ночью ненцы ушли, взяв нарты, упряжку собак и самый минимум припасов. След был хорошо виден и вел на юг.
   Богданов от безвыходной ярости снова слег. Саша напоила его лауданумом, чтоб поспал, а то еще удар хватит.
   Под дверью утром она нашла записку от Тайбарея.
   «Ухади, баршня, – было написано большими корявыми буквами, карандашом. – А то все умрт от тбя».
 
   На следующий день двое матросов зарезали Максима Соленого и пили его кровь из чайных чашек. После этого один удавился на простыне, второй нырнул в полынью, снова возникшую у корабля. Саша смотрела на окровавленный снег, на красный лед на палубе, на сложенные у борта тела, прикрытые одеялами.
   Она чувствовала, как что-то смотрит из ее глаз с холодным и злым любопытством.
   «Все умрт от мня», – подумала она.
   Саша надела шубку. Зачем-то очень тщательно закрыла за собой дверь.
   «Ночь, – думала Саша, скользя по льду. – Вечная ночь. Лед. Нет жизни. Зачем я здесь?»
   Она чувствовала существо внизу, ощущала его взгляд сквозь двухметровый слой льда.
   – Саша! – крикнул с палубы Богданов. – Ты куда собралась?
   Она обернулась – ее изменившиеся глаза видели в сумерках, какой он бледный, растерянный, как ему страшно сквозь всю его целеустремленность и браваду. Она пожалела его.
   И прыгнула в воду.

↑ 1988

   Льдов достигли на изломе июля, в три пополудни, под шквальным дождем, обрушившимся на атомоход с забитого сизым мазутом неба. На подходе к ледяной кромке дождь обернулся градом, дробью расстреливал каютный иллюминатор.
   Ингрид Хансен перелезла через Андрея и в чем мать родила двинулась к душевой. На пороге обернулась, смахнула со лба прядь взмокших льняных волос.
   – Что не так, милый?
   Не так было все. Андрей чувствовал себя отставным фигуристом, которого заставили-таки откатать обязательную программу с незнакомой партнершей. Они откатали: она – умело, он – старательно. Оценка за технику высока, за артистичность никуда не годится.
   – Все хорошо, – выдавил Андрей. – Прекрасно и удивительно.
   Он наскоро оделся, под звуки душа выбрался из каюты и побрел по корабельному коридору. Согласно инструкции, об инциденте следует доложить товарищу Шерстобитову, саркастически думал Андрей. Пускай расследует, не провокация ли это датской разведки… И вздрогнул от неожиданности, когда Шесть Убитых выскочил из-за коридорного поворота и ухватил за рукав.
   – Началось, – зловеще процедил пятой козы барабанщик. – Ты уже в курсе?
   – Нет. Что началось-то?
   – Баба, – сообщил Шесть Убитых, сощурившись. – Голая.
   Андрей удивился – неужели Ингрид выбралась из душа и пошлепала к себе голышом?
   – Там, – махнул Витек в сторону верхней палубы. – На льду, раненая, но вроде живая. Взяться ей неоткуда. Не из воды же.

   Пару минут спустя Андрей, укрываясь от града полой ветровки, оторопело смотрел, как полдюжины матросов спускают на воду спасательную шлюпку, а второй помощник пытается отогнать от планшира публику, распаленную немыслимым происшествием. Пассажиры шептались и переговаривались на добром десятке языков.
   Андрей не смог протиснуться вперед, ждал на палубе. Таинственную находку подняли на борт, уложили на носилки. Спасенная лежала недвижно, укрытая одеялом, а сверху – матросским бушлатом. Андрей разглядел смерзшиеся пряди длинных волос, кожу цвета нетронутого снега и огромные черные глаза в пол-лица.

   – Посторонитесь! – зычно каркал второй помощник. – Ну же, товарищи! Леди, мистеры, херры! Телеграфируем, начнем расследование, разберемся, оповестим, а сейчас по каютам, пострадавшей нужна медицинская помощь!
   – С дороги, молодой человек, – просипел милейший Петр Маркович, главврач судовой больницы, едва поспевающий за носилками вслед.
   Андрей механически шагнул назад, и в этот момент безучастный взгляд огромных глаз уперся в него. И тут же изменился, что-то мелькнуло в черной глубине.
   Девушка на носилках резко села, так что одеяло упало, обнажив небольшую белоснежную грудь с темными сосками и глубокую круглую рану под ключицей. Губы спасенной дрогнули, округлились, будто она пыталась что-то сказать, позвать Андрея по имени, но звук не шел, и, рванувшись, она бессильно повалилась навзничь.
   – Знать ее вы, да? – ошеломленно спросил японский океанограф Амида Куроки, когда процессия с носилками исчезла из виду.
   – Впервые вижу, – ответил Андрей ему в тон. – Я.
 
   Следующие сутки «Георгий Богданов» трудолюбиво вспахивал ледяное поле, оставляя за кормой узкую черную борозду.
   Откуда взялась обнаженная девушка, выяснить не удалось. Льдина, с которой ее сняли, откололась и перевернулась, скрыв следы, если они там и были. Сообщений о терпящих бедствие судах, экспедициях или самолетах не поступало. Никакого логического объяснения появлению измученной (шептались, что у нее еще и на спине две рваные раны) и раздетой девушки у кромки льда предложить никто не мог.
   – Инопланетяне, – предположил канадец. – У нас в Ванкувере в прошлом году троих похитили, огни были в небе. Потом вернули. Без памяти.
   – Вряд ли, – протянула Ингрид. Она была за ужином непривычно задумчива, куталась в свитер. – Скорее всего, девушка – жертва мужского насилия и жестокости.
   И посмотрела на Андрея так, что он поперхнулся кофе.
   Капитан передал обращение по громкой связи – уверял, что все меры приняты, расследование проводится, медицинский уход новой пассажирке обеспечен.

   До вечера Андрей промаялся, не находя себе места из-за тревожного, гнетущего чувства. Потом решительно зашагал к судовой больнице на третьей палубе.
   – Хоть караул выставляй, – сказал, утирая взмокший лоб, Петр Маркович. – Идете и идете. Всем любопытно. Но вас пущу, ненадолго – я же видел, как она на вас на палубе отреагировала. Девушка не в себе, реакции заторможены, а процесс заживления ран идет с необыкновенной скоростью, никогда такого не видел. С утра были свежие, а сейчас в нижних слоях уже рубцуется…
   Андрей шел за ним, пытаясь улучить секунду и спросить…
   – Заговорила, да, очень хрипло и медленно. Имя вроде бы свое вспомнила – Саша, говорит. Александра. Русская.
   Александра, русская, лежала на больничной койке, отвернувшись к стене. Андрей в нерешительности потоптался на пороге узкой полутемной палаты, затем несмело шагнул внутрь. Внезапно стало неуютно и тягостно, кожу продрало ознобом, будто что-то холодное, враждебное, угрожающее исходило от скорчившейся под казенным одеялом фигурки.
   – Поосторожнее с нею, – донесся из-за спины голос главврача. – И свет включите.
   Андрей щелкнул выключателем. Саша дернулась на койке, вскинулась и застыла. Огромные черные глаза стали, казалось, еще больше.
   – Не Коля, – прошептала девушка хрипло. – Вы старше… Другой… Кто вы?
   Усилием воли Андрей взял себя в руки, подавил навязчивое ощущение исходящей от тоненькой девчонки угрозы.
   – Андрей Гаевский, – выдохнул он, – гидрограф. Я вам кого-то напоминаю?
   Она кивнула, осмотрела больничную каюту как-то затравленно.
   Андрей ободряюще улыбнулся.
   – Вы в безопасности, – сказал он мягко. – Петр Маркович говорит – раны быстро затягиваются. Вы на борту нашего советского атомохода «Георгий Богданов»… Мы…
   – На борту чего? Кого?! – с ужасом вскрикнула Саша.
   Ни враждебности, ни опасности в ней больше не было.
   Андрея окатило жалостью. Девушка напугана, понял он. Ей страшно, смертельно страшно. Он шагнул вперед и присел на корточки, глядя на нее снизу вверх.
   – Богданова, – мягко сказал он. – Судно названо в честь знаменитого полярника.
   – Знаменитого… – эхом повторила Саша.
   – Ну да. Загадочно пропавшая восемьдесят лет назад экспедиция к Северному полюсу. Считается, что весь экипаж «Персея» погиб во льдах. Их чтут, как смельчаков и первопроходцев…
   – Боже мой, – пролепетала Саша, поднимая руку ко рту. – Боже…

   Она закусила ладонь, из уголков глаз стрельнули слезы, набухли, покатились по щекам. Андрея проняло, пробило этими слезами, прожгло, он сам едва не заплакал от сострадания и жалости.
   – Ну что ты, девочка, что ты, милая, – несвязно забормотал он, не заметив, что перешел на «ты». – Все обойдется, все будет хорошо, вот увидишь, – он нашел Сашины ладони, обхватил их пальцами, холодные, как лед, нет, еще холоднее. – Я здесь, моя хорошая, я с тобой. Все будет…
   Саша вырвала руки, отчаянно замотала головой.
   – Вы должны меня убить, – сказала она, легла, отвернулась к стене и накрылась одеялом с головой.
   – Что?! Что я должен?
   Саша не ответила, только поглубже спряталась в одеяло.
 
   – Счастливо оставать себя, – Амида Куроки помахал рукой и ловко скользнул через люк в гондолу.
   В первое батискафное погружение вместе с японцем отправлялись канадский гидробиолог Джеффри и германский подводник Карл. Тощий нескладный канадец, сосед Андрея в ресторане, был общителен и улыбчив. Немец, круглолицый курносый атлет, напротив – мрачен и немногословен. Поговаривали, что за плечами у него не один десяток погружений к затонувшим судам и не одна дюжина покойников, вытащенных из затопленных трюмов.

   Под водой батискафу предстояло провести семь часов. Высыпавшие на лед пассажиры, отчаянно бравируя, прохаживались по самому краю прорубленной во льду полыньи.
   Андрей угрюмо стоял в стороне – ночью он не сомкнул глаз, думая о девочке, которая просила себя убить. Под утро, осатанев от одиночества, постучался в каюту Ингрид.
   – Нежданный гость, – датчанка приоткрыла запертую на цепочку дверь. – И незваный. Дорога лошка к обеду, так, кажьется? Извини, свьято место заньято.
   Дверь захлопнулась.
   Андрей отправился восвояси. Всякий раз, как он вспоминал Сашу – испуганную, плачущую, с холодными, будто мертвыми руками, – на него накатывало жалостливое, щемящее и остро влекущее чувство. Мужским желанием его было не назвать – Андрей краснел и смущался, едва представив Сашу на месте Ингрид.

   Корпус батискафа скрылся под водой. Андрей побрел к сброшенному на лед трапу. До обеда он прослонялся по судовым отсекам в поисках, чем бы себя занять. К больнице на третьей палубе ноги, казалось, вынесли его сами.
   – Нет, – Петр Маркович покачал головой. – Никаких больше свиданий. Девчонка всю ночь плакала, вообще не спала. И потом…
   Доктор замялся.
   – Что «потом»?
   Петр Маркович достал пачку сигарет, выбил одну, оторвал фильтр и закурил.
   – Раны затянулись, – сказал он. – И на груди, и на спине. За неполные сутки. Без воспалительных процессов. Я кровь взял. Лаборатория тут – говно, препаратов мало. Но такой аномальной крови я вообще никогда не видел. Будто и не человеческая вовсе…
   – А чья? – спросил Андрей. – Чья кровь?
   Ответить доктору помешал истошный и пронзительный вой пожарной сирены.
   – Внимание! – перекрыл сирену многократно усиленный голос капитана. – Всем оставаться на местах. Бригада спасателей – немедленно на выход! Повторяю: все остаются на местах, спасатели – на лед!
 
   Двумя часами позже в кают-компании бледный, разом осунувшийся Амида Куроки бесстрастно докладывал по-английски:
   – На трехстах метрах камеры зафиксировали странное образование, поднимающееся из глубины встречным курсом. Минуту спустя мы его увидели…
   Японец закрыл лицо ладонями, несколько раз глубоко вдохнул, восстанавливая самоконтроль, потом протянул дрожащую руку за стаканом воды.
   – Прошу простить. То, что мы увидели, было ужасней и отвратительней всего, что я мог когда-либо представить. Джефф умер на месте. Сердечный приступ, судя по всему.
   С минуту океанограф молчал.
   – Карл сбросил балласт, весь, без остатка. Думаю, аварийное всплытие нас спасло. Правда, у Карла помрачение рассудка, возможно, от сильной декомпрессии при подъеме. Когда всплыли, он хотел меня убить.
   – Что? – спросил капитан, стискивая зубы. – Что это было?
   – Камеры засняли. – Лицо японца казалось каменным. – Но их угол обзора узок. Я видел существо целиком. Оно огромно. От сорока до сорока пяти метров в диаметре. И оно состоит из… – Куроки осекся, его голос дрогнул. – Оно похоже на гигантскую запеканку. Скальные сколы, корабельные обломки, водоросли, членистоногие, рыбы, китообразные. И люди. Будто запеченные, замешанные в бетон. Десятки людей.
   – В каких стадиях разложения? – спросил капитан, исказившись лицом.
   – Они смотрели на нас. Смотрели и кричали сквозь воду. Они все живые…
 
   Час спустя «Георгий Богданов» прорезал в ледяном поле дугу и встал на обратный курс. Продвинуться по которому удалось лишь на полкилометра – внезапно, без видимой причины, оба ядерных реактора вышли из строя. Электрические двигатели отказали за ними вслед. Лед подступил к кораблю, ужалил в борта, обнял за корпус и взял в захват.
   Потом был капитанский приказ не поддаваться панике и ждать ледокол «Ленин». А потом… Потом в течение часа погибли трое.
   Запершись в каюте, вскрыл себе вены Амида Куроки. В больнице, страшно крича и разбивая руки в кровь о толстые стеклянные перегородки, умер Карл. Бросившись с борта на лед, убился второй помощник Семенов.
   – Андреас, мне страшно, – причитала в опустевшем ресторане перепуганная Ингрид. – Давай проведем эту ночь вместе? Пожалуйста! Я солгала, никого у меня нет. Ты не представляешь, как я боюсь…
   – Мой народ иметь история, – встрял невозмутимый Дйныгхак. – Мир бывать совсем молодой, предок мой ставить первый иглу. С небо падать паук, откладывать в вода яйцо. Новый паук вырастать. Ловить акула, кит, морж. Человек тоже ловить. Иногда – приманка. Брать один человек, на него приманивать много. Тогда бывать шибко дерьмо.
   – Девка, – ахнула Ингрид, – девка на льду! Это она! Немец от нее через стенку был. Японец к нему заходил, ее видел. Этот, который на лед бросился, – он с ней сегодня утром разговаривал почти час. Все сходится! Чудовище через нее нас всех угробит!
   Андрей поднялся из-за стола.
   – Кажется, в здравом уме тут я один, – бросил он с досадой.
   По служебной лестнице он взбежал на третью палубу, на секунду остановился, оглянулся по сторонам. И рванул по корабельному коридору, проносясь мимо запертых каютных дверей, словно между акульих зубов, щерящихся со стен в два ряда.

   На больничном пороге лежал навзничь Петр Маркович с перерезанным горлом и хирургическим ланцетом, зажатым в откинутой руке. Кровь уже перестала течь, стыла лужей под его головой.
   Андрей, собравшись с духом, переступил через мертвеца, заозирался.
   – Саша! – закричал он.
   Она вышла из своей палаты, опустив голову, – тоненькая, слабая, еле брела. Золотистые волосы падали на больничный халат.
   Андрей бросился к ней, подхватил ее, легкую, податливую. Прижал к себе, крепко, как только мог.
   – Саша, – с горечью выдохнул он, – хорошая, родная моя, что же они с тобой сделали?
   Она забилась в его руках. Словно выброшенная на лед рыба. Словно… словно приманка.
   – Убейте меня, – попросила она опять. – Он смотрит. Через меня смотрит. Никто не может вынести его взгляда. Я всех погублю…
   – Перестань же! – взмолился Андрей. – Прекрати немедленно. Пойдем. Здесь тебе оставаться нельзя – паника начинается, и вправду убьют.
   Он за руку потянул ее за собой. Струйка засохшей крови причудливой змейкой извивалась между перерезанным горлом Петра Марковича и распахнутой дверью приемной.
   – Закрой глаза, милая. Не смотри.
   Андрей повлек девушку за собой. На ходу нагнулся, выдернул из руки покойного доктора ланцет, упрятал за пазуху.
   – Сюда, милая. Скорее. Нет, стой!
   За коридорным поворотом у стены скорчился молоденький матрос, обеими руками пытаясь удержать внутренности, вывалившиеся из распоротого живота.
   Саша всхлипнула.
   – Он мне обед сегодня приносил…
   Андрей потянул ее прочь.
   До каюты добрались, миновав приколотую пожарным багром к переборке ресторанную официантку.
   – Он поет вам песню смерти из-под воды, – хрипло сказала Саша. – От нее ум вибрирует. Есть ли у вас тут батюшка? Мне бы исповедоваться, причаститься…
   Андрей втолкнул ее в свою каюту.
   – Нет здесь священников, Саша. Жди. Я мигом.
   Метнулся по коридору к каюте Ингрид, забил кулаками в дверь.
   – Андреас, дорогой, – запричитала насмерть перепуганная журналистка. – Спасибо, что пришел. Господи, что творится!
   Андрей схватил ее за плечи, встряхнул.
   – Где твое барахло? Ну?! Шмотки где? Шуба, комбинезон, унты.
 
   Ингрид в страхе попятилась, губы у нее задрожали.
   Андрей вернулся в каюту бегом, с охапкой женской одежды в руках.
   – Саша, одевайся. Скорее!
   Он помог девушке стянуть больничный халат, белья на ней не было. Наготой ломануло по глазам, от нахлынувшего желания Андрей скрежетнул зубами, и в этот миг снаружи заколотили в дверь.
   – Гаевский, открывай. Открывай, слышишь? Свои.
   Ощерившись, Андрей метнулся к дверям, рванул на себя ручку. В проеме с «Макаровым» в руке стоял Шерстобитов.
   – Тварь у тебя?
   Андрей подобрался.
   – Один я.
   Шесть Убитых криво, нехорошо ухмыльнулся.
   – Знаешь, откуда у меня кличка, Гаевский? Не от фамилии, нет. У меня за горбом Кабул и Кандагар. Седьмым быть хочешь? Отойди в сторону. Чурка видел, что эта тварь здесь.
   Андрей шагнул назад. Пропустил гостя. И наотмашь рубанул его ланцетом по горлу. Подхватил падающее тело, втащил внутрь, вырвал «Макаров» из ослабевшей ладони.
   Девушка сидела на кровати, обняв колени, будто не видя ничего вокруг.
   – Саша, уходим!

   Взявшись за руки, они бежали к сброшенному на лед забортному трапу, кто-то страшный надсадным голосом орал «С дороги, с дороги, гады, убью!», и, лишь когда скатились по сходням, Андрей понял, что кричал он сам.
   Они спешили – не разнимая рук, бежали от атомохода прочь, и в полусотне шагов Андрей обернулся на бегу. Грудью пав на планшир, Дйныгхак наводил ствол. Андрей выдернул из кармана ветровки «Макаров» и не успел, и Саша, споткнувшись, повалилась лицом вниз.

   Он расстрелял обойму навскидку, не целясь, отбросил пистолет, подхватил Сашу на руки, холодная кровь из ее простреленного плеча марала ему ладони. Спотыкаясь, оскальзываясь, Андрей уносил от смерти свою женщину, свою приманку.
   – Таня, – шептал он ей куда-то поверх волос – Танечка, умоляю, не умирай! Не оставляй меня одного!
   Лед перед ними треснул, разверзся рваной полыньей. Оттуда, из черной глубины, в глаза Андрею глянула чужая неодолимая воля.

   Он шарахнулся. Поскользнувшись, упал, но так и не выпустил Сашу из рук. Из последних сил рывком поднялся.
   – Не отдам, – истово шептал он подбирающейся к ним, трещинами окружающей их полынье. – Не возьмешь, гадина… Не отдам…