Антон Денисович Корф свесил ноги с койки и в темноте нащупал туфли. Когда он накинул на себя сюртук, полундру прокричали во второй раз. Пружинящей широкой походкой — качка разыгралась недюжинная — Корф поднялся на палубу, где толпились у правого борта матросы. В воздухе колыхалась ледяная соленая взвесь, с которой ему не удалось свыкнуться за эти месяцы. Ветер завывал; о бак корабля, тонущего во мраке, тяжело бились невидимые волны.

— Что случилось? — спросил Корф у первого встречного, но матрос не одарил вниманием корабельного врача, подтягивая к борту бухту каната.

— Давай бросай конец в воду! Авось… — хрипло выкрикнули из толпы.

Корф обогнул матросов и боязливо глянул за борт, вцепившись в леер; ноги его танцевали на скользкой палубе, будто сами по себе. В тихом свете фонарей нельзя было разглядеть ничего, кроме нескольких канатов, уходящих в коронованные пеной гребни волн Берингова моря.

— Доложить о происшествии, — властный спокойный голос заставил матросов отпрянуть от борта и выстроиться перед Андреем Ильичом Рудаковым, капитаном первого ранга, кавалером Святой Анны и просто местным вседержителем, повиновение которому на корабле было беспрекословным.

Рядом с капитаном стояли мичман Чиковани, юнец, быстро поважневший от близости к начальству, и корабельный секретарь Липгарт, извечный флегматик, весь темперамент которого ушел в пышный ус. С дальнего края шеренги отозвался, не замеченный прежде Корфом, боцман Санин.

— Выпал за борт матрос Авсеенко, — громкий бархатистый голос боцмана, способный приласкать и приструнить любого матроса, как будто в одно мгновение выцвел. — Спасти не удалось, Андрей Ильич.

Капитан снял с головы треуголку и перекрестился, вынудив последовать его примеру ежащихся секретаря и мичмана. Потом смахнул с блеснувшей залысины влагу, водрузил шляпу на прежнее место и, кивнув, отправился обратно в каюту вместе с сопровождающими.

Матросы проводили его взглядами и, понукаемые боцманом, стали вытаскивать из воды пустые канаты, точно неудачливые рыбаки леску.

— Есть. Есть что-то! — словно не веря в удачу, закричал детина с красными заветренными щеками.

Тут же к нему на помощь пришли несколько товарищей, а боцман, пытаясь разглядеть хоть что-то внизу, свесился за борт. Ноги Санина оторвались от палубы, и Антон Денисович бросился следом, обхватив боцмана за бедра, как женщину. Матросы сбегались со всей палубы, подхватывая канат; если бы не буря вокруг, не пропавший их товарищ, это было бы почти похоже на ярмарочную забаву. В конце концов шеренга перетягивающих простерлась до левого борта, но, сколько ни старались матросы, их усилия были напрасны.

Краем глаза Корф видел, как канат рубит кипучую соль за бортом, не поддаваясь ни на йоту. Но не успел он удивиться этому странному упрямству, как снасть замерла, заскрипела и начала уходить в глубину. Державшие ее матросы сопротивлялись недолго — в изнеможении один за другим они бросали натянутый, точно струна, канат; тех, кому не повезло отпустить вовремя, тащило по палубе следом. С остатка бухты слетало кольцо за кольцом, пока, щелкнув кисточкой хвоста на ветру, канат не скрылся в пучине.

Длилась эта неравная борьба не более трех минут, но обессилевшие матросы не могли подняться на ноги. Боцман обходил их по одному, говоря слова утешения и крепко похлопывая по щекам. Утешениями и нехитрыми посулами, вроде стакана вина на ночь, Санину удалось восстановить вахту — остальные отправились отдыхать. Антон Денисович осмотрел у раненых ободранные локти и заноженные пальцы, после чего с чистой совестью отправился к себе. Матросы, которым вскоре нужно было заступать на вахту, однако, не успокоились — сквозь сон Корф слышал, как за тонкой переборкой снова и снова на разные лады они пересказывают друг другу произошедшее, словно сами не были тому свидетелями.

После восьмой склянки Антона Денисовича опять разбудил неясный шум, хотя полундру не кричали и никто не свистал наверх. Когда Корф поднялся на палубу, только начинало светать — холодное северное солнце не спешило появиться, но неясные сумерки перерезал прозрачно-голубой скальпель.

Море почти успокоилось, будто принесенная ночью жертва умаслила разыгравшийся скверный нрав, лишь бежали по его поверхности рядами тихие пенные коньки. Мысль о том, что спрятанная в этой бездне силища способна пребывать в покое, вводила Корфа в обманчивое умиротворение, но лучше было не представлять себе, во что может превратить это благолепие шторм.

Антон Денисович пошел на тихий гомон, доносящийся с бака. Почти у гальюна сидела кружком дюжина матросов и жарко вполголоса спорила.

— Господа, вы бы совесть имели. Разве вам самим спать не хочется? Что у вас здесь за декабристский кружок? Хотите свергнуть нашего Андрея Ильича, так я вам потом пули вытаскивать не стану. — Антон Денисович тихо рассмеялся со свойственным ему благодушием.

— Вы, дохтур, смейтесь не смейтесь, а видел я только что погибшего Авсеенко. — Худой голубоглазый юнга смотрел на Корфа открыто и прямо.

— Правду он говорит, — добавил, как будто нехотя, седой усатый матрос, сидящий рядом на корточках. — Рядом мы стояли и оба видели — колыхается на волнах наш товарищ, а между пальцев свечка зажата, как у покойника. Митька побежал боцмана кликать, а пока его не было, Авсеенко ко мне голову обратил и глазом закрытым подмигнул… А потом под воду провалился.

Антон Денисович посмотрел на Санина, но боцман только пожал плечами — ручаться, мол, не могу, сам не видел.

— Я вот думаю, что просто затосковали вы, как и полагается хорошим товарищам, а с бессонных глаз чего не привидится…

— Не был бы я седой, как чайка, может, и не поверил бы глазам, — скрипнул усач. — Верить вам мне или нет — воля ваша. Только капитану не докладывайте — и без того ему забот хватает. Ходит, как в воду опущенный, из трюма в каюту и обратно.

Корф хотел было поспорить, но решил оставить этих не слишком счастливых и куда менее ученых людей в покое, который их вылечит скорее всякого спора. Ласково попрощавшись, он прошел к корме, убедился, что свет в каюте капитана не горит, и спустился к себе, досыпать. На средней палубе он столкнулся с поднимающимся из трюма Рудаковым, который при виде врача отвернулся, чтобы не встречаться взглядами.

***

Три дня погода благоволила морякам — волны были ласковы не по сезону, ветер дул исправно, не переставая. Разговоры о произошедшем постепенно сошли на нет — жизнь на корабле вернулась в обычное русло. Вечерами матросы собирались на средней палубе и рассказывали истории из жизни. Кто былички, кто небылицы, кто шутки. Антон Денисович любил постоять поодаль, чтобы не смущать народ своей ученостью, покурить трубку и вполуха послушать, о чем говорят. Впервые в жизни в подобном обществе он чувствовал себя увереннее, чем среди выходцев из своего сословия.

Многочтимый Андрей Ильич хоть и вызывал всем своим видом и заслугами уважение, а все-таки был замкнут и необщителен. Санин, знавший Рудакова много лет, сказал, что капитан переменился совсем недавно, когда его приказом отозвали с Аляски, и с тех пор был мрачен, как туча. Заносчивый Чиковани и лишенный чувства юмора Липгарт раздражали корабельного врача против его воли, особо когда собирались вместе — даже оставаясь замкнутым и бесстрастным, капитан не отменял привычки ужинать в компании старших офицеров.

Следующим вечером, когда матросская балагурня только начинала разгораться — для начала всегда вспоминали рассказанное намедни, — наверху опять раздались крики.

Пробившись между высыпавшими на палубу матросами, Корф оказался у самого борта; вокруг стоял такой гвалт, что ему пришлось закрыть руки ушами.

— Живой!

— Точно, Авсеенко!

— Везучий же дурак!

— Етить его в поперек!

— Слава Богу!

Крики и вправду заставляли поверить своим глазам: посреди ледяной глади Берингова моря качалась на волнах черная точка, с каждой минутой все более походившая на человека.

— Этого просто не может быть, — пролепетал врач, — в такой воде и пятнадцать минут не продержаться. — Но голос его утонул в реве толпы, а сомнения исчезли, как только человек в океане махнул кораблю рукой.

Даже появление Рудакова впервые не присмирило: матросы продолжали оглядываться и перешептываться.

— Докладывайте, Санин.

— Человек справа по борту, Андрей Ильич!

— Опять?

— Да нет же, это Авсеенко, сами посмотрите.

— Не может быть. — Рудаков насупился, но отдал команду мичману: — Право руля.

— Право руля! — завопил в тот же миг Чиковани.

Через десять минут к утопающему, поникшему на обломке старой доски, спустили беседку с матросом. Тот оторвал окоченевшего Авсеенко от спасшей его доски и перебросил через доску беседки. Когда их обоих подняли наверх, корабельный врач был уже во всеоружии.

— Несите ко мне!

— Это не Авсеенко, — раздался обиженный голос юнги.

— Нет. Не он, точно! — вторили ему другие матросы.

— Так что ж теперь, не нести?

Абсолютно голого — из одежды только крест на веревочке, а под ним увесистый мешочек-ладанка — молодого вполне мужика спустили в каюту Корфа и положили на койку. Врач быстро обмыл застывшее тело, в котором едва теплилась жизнь, вытер насухо и принялся растирать водкой каждый его вершок. Матросы толпились в дверях, тихо перешептываясь, пока Антон Денисович кутал мужика в одеяла, вливал ему в губы приготовленное заранее лекарство и аккуратно состригал с лица длинные русые волосы. Только когда Корф вымыл руки, они расступились, чтобы врач мог выйти, и двинулись следом, не задавая вопросов, молча, как телята. Они беззастенчиво заглядывали в окна капитанской каюты, пока Антон Денисович докладывал Рудакову о состоянии спасенного, и разошлись по местам лишь после деятельного внушения со стороны боцмана.

***

К утру утопленник вспомнил свое имя, к обеду встал и обрядился в приготовленные для него брюки, бушлат и фуфайку, а к ужину уже порывался выйти к матросам, но был препровожден Антоном Денисовичем в капитанскую каюту, где, кроме самого Андрея Ильича, находились Чиковани и Липгарт. Рудаков не спешил с расспросами, поэтому ели в тишине. У гостя оказался зверский аппетит, он хватал все, до чего мог дотянуться, хотя врач не советовал ему усердствовать, и даже находил в себе силы поглядывать в чужие тарелки. Закашлявшись после предложенной сигары, он, никем из присутствующих не перебиваемый, наконец начал свой удивительный рассказ.

— Звать меня Василием Федоровичем, а сколько мне лет от роду, знать не могу — со счету сбился. Слишком давно скитаюсь я по морям, рад и тому, что имя свое да язык человеческий не позабыл. Память моя прохудилась совсем. Одно помню будто вчера, другое — словно и не было этого со мной. На шлюпе, нареченном в честь нашего императора Александра в год его коронации, отплыли мы к берегам Америки. Искали место, где хорошо бы русскому владычеству быть али с кем торговлю свести.

Однако, по несчастью, не доплыв совсем немного до островов, где живут туземные гавайцы, попали мы в шторм. Страшно было, темно, как ночью, хотя еще полдень не миновал. Волны рушились на палубу с такой силой, что перешибали матросов насмерть. Команда наша, впрочем, трудилась на славу, что нас и спасло с Божьей помощью; вынесло корабль на скалы у небольшого островка, голого, как коленка. Туземцы встретили нас без великой радости — пришлось застрелить нескольких, дабы подружиться.

Жили они хуже крестьян в Тамбовской деревне, а я-то знаю, я сам из тамошних. Только говорить стал и вспомнил — чудно. Так вот, голые, босые, косоротые, чумазые, живут одной отвратительной человекомордой рыбой, что водится вокруг острова, да травами-кореньями. Корабль наш можно было спасти, но дабы залатать пробоины весьма большие, дерево было надобно. Поблуждали мы среди плешивеньких кусточков и заприметили на дальней оконечности острова рощицу над самым окияном. Едва мы приблизились, без топоров да пил покуда, с одним токмо интересом, как выскочили невесть откуда эти черномазые дьяволы с гиканьем и давай матросов копьями колоть. Так яры были, что даже грома порохового не испужались. Спасибо Господу, подоспела подмога, и удалось нам одолеть их. Оставили мы дозор на опушке да отправились в рощу.

Деревья там произрастали холеные, напоенные, солнцем согретые. В обхват рук толщиной, высотой с корабельную сосенку. Токмо всю эту красоту портила дикость несусветная — меж деревьев они мертвяков своих подвешивали, и те сидели, как в качелях, тут и там. Высохшие подобия человеков колыхались у нас над головой, улыбаясь безгубыми ртами, а в глазах у них, как в скворечниках, гнездились крохотные птички. Внизу же, меж корней — бесчисленные подношения: красивые, однако дурно пахнущие цветы, рыбьи головы с близко посаженными глазами и растопыренными жабрами, поделки в виде болванчиков, которым они молиться выбрали.

Над самым морем же, на скале, увидали мы самое огромное дерево. Широкое, в несколько аршин в обхвате снизу, оно вздымалось к могучей ветвистой гриве наверху. Но самое страшное было не в размере его да зловещей вековой коре, испещренной странными туземными рисунками, а в том, что ветви его, извиваясь самым неожиданным образом, придавали древу зловещее сходство с тварью невиданной. Корни его, толстые, как швартовочные канаты, оплетали уступ и тянулись на десятки саженей вглубь рощи, словно щупала гада морского. Назад, к обрыву, ветви опадали, разделяясь надвое, подобно огромным крыльям, а через переплетение клыкоподобных сучьев глядели на нас ярые неусыпные глаза.

По тому, какая оторопь охватила все наше товарищество, ясно было, что все мы увидали одно и то же, что наши глаза не обманывают нас. Шутками мы, конечно, развеяли зловещий дух этого кладбища, храбрились, пинали туземные подношения. Один даже снял с качелек детское чучелко и убаюкивал его ради смеху. И я смеялся тогда подленько. А все-таки лучшего оружия против страху нет. Так и сподобились мы приблизиться к идолу да увидели, что глазами служат ему два огромных карбункула.

Один из матросов предложил стянуть камни, однако никто не решился, да и сам предложивший заосторожничал. Решили грех на себя не брать — послали за капитаном. А капитан наш был человек строгий, православный. Его чуть кондратий при виде этой хулы не забрал. Приказал он, одним словом, карбункулы забрать, а идола пустить на доски. Тут уже и желающие нашлись — по приказу-то сподручней злодеянничать. Да и я в стороне не стоял, чего уж. Хорошо, однако, что капитан с охраной явился, как полагается, поелику тепереча вся деревня местная кто с чем был, с тем и пришел на защиту идолища.

Когда дым рассеялся, половина уж и не дышала, почитай. Остальных свели под охраной в деревню и там сидеть наказали. Покуда мы рубили идолище да рощу, выли они безостановочно денно и нощно, что за пять верст слыхать было. Работали мы споро: рубили, пилили, строгали, бросали со скалы померших — свежих да чучелованных разом. Пущай не моряки они, однако по морскому обычаю лучше сухопутных хоронить, чем так на поругание оставить. А дерево не ахти оказалось, всю рощу, почитай, и извели, чтоб оживить наш шлюп израненный.

Стоило нам тимберовку закончить и в лодки забраться — ринулись туземцы к погосту своему наперегонки. Мы, дабы на курс верный лечь, остров обогнули и видали, как они на скале спины гнут да глотки рвут. Ветер долго не шел, промаялись мы у того острова с течением, опасаясь сызнова на скалы наскочить, не до туземцев стало уже. Только на закате боцман полундрой нас всполошил. Собрались мы все на корме и видим — бросаются эти малахольные со скалы в море один за другим, а над ними… роща стоит, как ни в чем не бывало. Разошлись мы в тяжелых странных думах и плыли тепереча с одной мыслью, чтоб от этого острова подальше оказаться.

Однако подумать было проще, чем сделать. Ясное небо южное, ветер в паруса — плыви не хочу, да токмо корабль плетется по морю, будто один немощный бурлак его тянет. Перебрали мы все снасти, паруса перештопали до самых крошечных прорех — все без толку. Так и волочились день за днем, покуда не заметили, что правый борт, тот, который больше всего от скал потерпел, стал слизью диковинной истекать доска за доской.

Поползла эта ересь снаружи, а опосля и изнутри, даже в трюме проступила. Мы ее вымывали, смолили, токмо напрасно. Опосля зараза эта и на левый борт перекинулась, все палубы осалила. Моряки в панике, поскальзываются, черта поминают. Пошли капитану жаловаться и застали его с теми самыми карбункулами — сидит, пялится на них, как гимназист влюбленный. Мы давай его тормошить, а он и говорит, мол, грехи мои тяжкие, солгал вам, братцы, мы давно уж наугад скитаемся — звезды на небе переменились, не знаю я их, да и картам в этих морях веры нет никакой.

Тут-то народ не стерпел, в ярость впал. Хотели капитана за борт бросить, да пострашились — все-таки спокойней при живом капитане, а поквитаться завсегда успеется. Однако с той поры про обязанности все будто позабыли. Капитан перестал из каюты показываться да приказы раздавать. Паруса трепались на ветру тряпками, леера болтались неприкаянные, палубы гноем заплыли по щиколотку. Боцман отпер провизионные кладовые, отчего все принялись перепиваться, жрать от пуза с утра до ночи.

В первый же вечер зарезали юнгу, да так и бросили на палубе кровью истекать — никому до того не было никакого дела. Только когда спросонья поднялись до ветру, так и заметили, что в киселе поганом болтается токмо одежа бедолагина, а самого его нет ни волосика, ни ноготочка. Нас, ошалевших от пьянства, тогда еще не удивила такая страннота — может, кто сжалился да схоронил тело в волнах, а одежку решил прибрать к рукам. Только следующей ночью пьяный вусмерть боцман вывалился из койки. Тяжелый плюх многие слышали, да чего спину трудить — небось сам скоро проснется. Однако не проснулся боцман, а с утра в слизи плавали токмо брюки, бушлат и ботинки егонные.

Опосля того случая все немного в себя пришли, паруса поставили, слизь, которой понабралось уже порядком, повычерпали. Постучались в каюту капитана, однако тот не отворил. Тогда по своему разумению себе наряды назначили да разошлись по ним. В море тишь да гладь, видать далеко. Я пошел гальюн облагородить, а тут слышу крик и плеск. Обернулся, а там, где прежде матрос палубу драил, токмо пятно водицы морской и водоросля неприглядная. Покуда все метушились, концы в воду бросали да на крик исходили, не заметили, как впереди островок вырисовался. Небольшой, однако издалека видать.

Взяли курс с грехом пополам и бросились капитана обрадовать. Стучали, стучали — все без толку. Поговорили — выходит, что капитана уже много ден никто не видал. Вышибли мы дверь тогда, ворвались всей толпой, а он сидит на кресле своем, как сидел, токмо лицо его мертвенно-синее, из ноздрей червяками слизь свисает, а заместо глаз в кровавых заскорузлых подпалинах карбункулы горят. Тут уж началось столпотворение — все будто ума лишились. Ну, а я-то не лучше прочих. Спорили, хоронить капитана али так бросить, выбросить карбункулы али себе оставить. Передрались в итоге, троих в суматохе ножами закололи, а когда вернулись на палубу, того островка, что мы видели, след простыл.

Побросали мы в море всех покойников и капитана, да покуда управились, карбункулы из глаз его пропали. С тех пор корабль как будто шибче по морю пошел. Паруса висят, а он прет, словно заведенный, не разбирая, в корму волны али в борт, да скрипит всеми мослами, будто на ладан дышит. Только проку от того было немного — руля корабль слушаться перестал, а виданный нами остров тепереча объявлялся где придется. То за кормой, то прямо по курсу, то по левому боку, то по правому. А то и исчезнет бесследно.

От такой оказии матросов вновь обуяло тяжкое безразличие ко всему. Так и сидели все на середней палубе, не видя солнца, задрав ноги подальше от колыхавшейся внизу слизи. Тех, кому не посчастливилось закемарить в гною, пропадали без следа. Без солнышка над головой жизь стала как один бесконечный день, где все без устали дерутся, убивают, пьют, играют в кости, убивают выигравших, а те, кто рискует подняться на палубу, хоть бы до ветру, не вертаются назад.

Корабль же и вовсе своею жизнью жить стал. Шпангоуты сжимались, будто мы оказались меж ребер гигантской твари, выдыхающей все глубже и глубже. Гной более не лежал холодцом под ногами — тепереча он был везде: капал с потолка, карабкался по ножкам стульев, по шкентросам подбирался к койкам. Но самый ужас — слизь проглотила весь наш и без того истощившийся провиант. Началась обычная свара среди сильно поредевшей команды — кажный день недосчитывались мы кого-нибудь из матросов. Я нашел припасенный крючок, взял грузило и, смастерив удочку, выбрался на палубу еще до поножовщины.

Сперва я подумал было, что вышел в ночь — кругом было темно, на небе карбункулами сверкали звезды крупные, незнакомые. Только меж звезд, подле серпа молоденькой луны качался серебристый блин солнца, а за ним еще один — голубой; вдоль горизонта протянулась сиреневая окаемка, а по воде скакали разного цвета отражения. И невозможно было понять, в какое время суток или, того больше, в каком мире я очутился.

Однако стоило мне сделать шаг, палуба затрещала, заскрежетала, завсхлипывала пуще прежнего — доски стали вылетать из нее, как клавиши клавесины. Обернулся на грохот — корма заламывается, ринулся от нее, а нос задирается мне навстречу, словно угодил я в огромный капкан. Поскальзываясь на гное, перескакивая провалы и увертываясь от пружинящих досок, я бросился к борту и, не раздумывая, сиганул вниз.

Не помню, как отплыл я подальше, как вцепился в одну из вырванных досок. Помню токмо один миг, когда, обернувшись, увидел, смыкающиеся циклопическия челюсти, оглушительно чмокающие гноящимися губами. А после все низринулось в пучину, и дух из меня вылетел вон.

Проснулся я уж на бережку, обнимая свою доску-спасительницу. Остров, к которому прибило меня, оказался до удивления мал и гол. Саженей пятьдесят, покрытых жесткой, как щетина у борова, несъедобной травой. И ничего более. На том острове провел я не менее трех лет, если разум, конечно, не оставил меня ранее, а по чувству — гораздо дольше. Поперву я считал дни, надеясь на спасение. После, чтоб не отчаиваться, бросил считать.

При мне осталась леса с грузилом и крючком, каким я перед забросом прокалывал свою руку заместо наживки. К великому удивлению, нехитрый мой план, рожденный от отчаяния и помешательства — а никому виденное с мое даром не дается, — приносил плоды. Раз за разом я торжествовал поклевке и рвал на себе волосья, поелику море приносило мне никогда не виданных прежде тварей. Состояли они сплошь из костей, обтянутых прозрачной склизкой кожей без чешуи, а морда их из-за близко посаженных глаз и подобия носа страсть как напоминала человечью. И то бы ничего, да на этих костях не было и крохи мяса. Я высасывал из них, дырявя пальцы, гнилостный сок, однако не утолял он ни голода, ни жажды. Скоро я решился выпить морской воды — каковая оказалась не соленой, а горькой, — опосля чего впал в бред.

Не было бы счастья, да несчастье подмогло. Только бред и спас меня. Я долго бродил по острову в беспамятстве, покуда не схватил доску и не стал копать пружинистую, тугую землю под ногами. Едва удалось мне пробить покров, как в маленькой лунке стала собираться розовая кисельная жидкость. Вкусом она походила на разведенную в вине кровь и заменила мне всякую пищу — довольно было зачерпнуть горсть этого киселя, чтоб тебя оставили все чувства и ты погрузился в равнодушное бдение, когда движение светил по небосводу становится заметным глазу — так споро катятся один за другим солнца, так нежданно вспыхивают да гаснут звезды.

Отсчитав таким образом три года, я бросил считать и ждать всякого спасения. Я пил кисель без всякой жажды, через силу, и весь мир вокруг меня вращался бесконечно быстро, вспыхивая в глазах. Я видел сны наяву и мог пощупать рукой стены величественных городов, перед которыми меркнет десятикратно Санкт-Петербург, не говоря о Тамбове. Я видел таких диковинных и пугающих тварей, что всякого из вас свели бы с ума своими несоразмерными дикими членами, туловами и мордами. Я летал к звездам и назад, через ночную черноту. Я чувствовал, как остров подо мной дышит, порой до меня доносились обрывки его мыслей. Страшных мыслей… Однако в один день на горизонте появился ваш корабль, и остров ушел у меня из-под ног, скрылся в океяне. К счастью, была со мной моя доска-спасительница, на коей я к вам и прибыл.

Закончив свою странную повесть, Василий Федорович добродушно, но с нервными переливами рассмеялся. Следом рассмеялся Чиковани, но грубым, оскорбительным смехом. Все остальные хранили молчание: Рудаков — непроницаемо-задумчивое, Липгарт — равнодушное, словно он взял билет на трагедию, а попал в водевиль, Корф — профессионально-заинтересованное.

— Однако что с людьми делает безумие! — воскликнул, отсмеявшись, мичман. — Начитался сказок Ершова и в бреду нафантазировал, будто попалась ему собственная Чудо-юдо рыба-кит!

— А может быть, он просто пытался донести до нас философскую теорию о корабле Тесея, где постепенно переменили все старые доски новыми и теперь выясняют, тот перед ними корабль или не тот? — Липгарт отпустил флегматическую шутку в своем духе.

— Вон. Оба. Прямо сейчас. — Андрей Ильич говорил тихо, не поднимая глаз, но Корфу, наблюдавшему сцену со стороны, сразу сделалось не по себе.

— Простите, Андр…

— Вон. Чиковани, вы разучились понимать по-русски? — зарычал Рудаков.

Липгарт поднялся и, не теряя достоинства, как он его себе представлял, встал и вышел. Ничего не понимающий мичман щелкнул каблуками и вышел следом.

— Может быть, вы хотите, чтобы я тоже… — Корф замешкался, полупривстав в кресле.

— Бога ради, Антон Денисович, простите, но сегодня нужно обойтись без болванов, а вы в их число не входите. — Капитан повернулся к спасенному: — Вы отправились в плавание в год коронации Александра. Какого именно Александра?

— Павловича, разумеется, а разве другой был? — Василий Федорович казался удивленным.

— Был. Был за Александром Павловичем первым Николай Павлович, а следом уж наш всероссийский самодержец Александр Николаевич второй.

Матрос замолк, шаря глазами по потолку, будто вычислял алгебру, а Корф непонимающе улыбнулся.

— Андрей Ильич, я думаю, мы рано потревожили нашего гостя. Совершенно очевидно, что он хоть телом и здоров, но духом ослаб. Классический случай бреда. Позвольте мне проводить…

— Не спешите, Антон Денисович, все может оказаться не так просто.

— Да как же непросто? Они плавали в южных морях, где-то в районе Гаити, а мы сейчас у берегов Аляски! Как прикажете объяснить, что этот человек на досочке сюда приплыл через весь океан?

— Чудо-юдо рыба-кит… — протянул капитан. — Только не думайте, доктор, что здесь двое сумасшедших против одного. Василий Федорович, а вам неизвестно, кто же все-таки стащил те самые карбункулы?

Матрос сжался, как от удара, рука его непроизвольно потянулась к кресту и мешочку, где полагалось быть ладанке. Но Рудаков опередил его, ловким движением сорвав с шеи заветный ковчежец.

— Вы наверняка снимать не стали, Антон Денисович, думали, у него там ладанка, а там вот… — Капитан вытряхнул на ладонь два крупных, сверкающих даже в тусклом лампадном свете камня.

На матроса было жалко смотреть, но Рудаков более и не глядел на него. Он встал из-за стола и вышел на палубу под пронизывающий северный ветер. Василий Федорович бросился следом, не стал отставать и Корф.

— Вы, Василий Федорович, ничем не лучше туземцев. За две стекляшки погубили корабль с командой, а теперь… Теперь и нас погубить вздумали? Только я вам этого не позволю. — Рудаков размахнулся и бросил что было силы камни в океан.

Ни слова не говоря, матрос вскарабкался на борт и прыгнул следом. На палубе стояла абсолютная тишина, вся команда застыла на своих местах, наблюдая, как намедни спасенный из пучины добровольно в нее бросается.

— Прикажете спасать? — тихо спросил изумленный Санин.

— Не надо, боцман. Продолжайте нести вахту.

К этому времени Василий Федорович сумел добраться до того места, куда канули карбункулы, и раз за разом окунался в волны, будто можно запросто нырнуть на дно океана. В один миг под ним разверзлась огромная воронка; вода закипела, затягивая неудачливого ныряльщика в водоворот. Когда все было кончено, море вмиг разгладилось, став даже спокойнее, чем было прежде.

***

По возвращении в капитанскую каюту Рудаков долго молчал, а Корф не хотел нарушать его задумчивости. Наконец, видимо, собравшись с силами, Андрей Ильич заговорил.

— Я не открыл бы никому своей тайны, если бы не этот случай, который подтвердил самые страшные мои догадки. Я стал управляющим Российско-Американской компании, или, как звали меня за глаза, губернатором Аляски, довольно молодым мужчиной, но моя безупречная биография и флотская служба не заставят вас усомниться в прежнем моем здравомыслии. Я, в общем, и не терял его до последних месяцев.

Так случилось, что на одной из скучнейших охот в первые месяцы службы здесь, забредя в деревню тлинкитов, мы стали свидетелями варварского обряда: шаман готовил к грядущему жертвоприношению совсем юную девушку, которая сопротивлялась злодейству изо всех сил. Родственники отреклись от нее в пользу некоего зловещего божества, помогающего туземцам в океане, и никакими уговорами нельзя было заставить их забрать дочь домой. Больше того, попытка освободить ее закончилась перестрелкой, став поводом даже для небольшой войны. Со временем этот случай загладился, а девушка… Она осталась при мне. Так многие делают здесь, но немногие воспитывают потом своих детей, как это сделал я.

Мой Аполлон вырос совсем непохожим на меня — он раскос и коренаст, но я научил его читать, писать и считать. Принявшие его алеуты — более спокойное и мирное племя — обучили мальчика охоте, слежке и жизни в этих неприглядных пустошах. Он взял лучшее от двух миров, и я полюбил его всем сердцем. Отбыв свой губернаторский срок, я остался служить здесь дальше, чтобы не расставаться с ним как можно дольше. Я знал, что, как всякий демиург, ограничен в своих силах — его не примут ни в Санкт-Петербурге, ни здесь. В конце концов, когда мне пришел приказ о переводе, я решился взять мальчика и его мать с собой.

Однако незадолго до отбытия, во время охоты, мальчик пропал, а индейцы, сопровождавшие его, погибли. Мои матросы искали его вместе с алеутами, но не смогли найти, и тогда мать Аполлона в слезах бросилась мне на шею. Она сказала, что нашего сына выкрали тлинкиты. Ее кровь осталась непролитой, а значит, ритуал не был завершен, и теперь они возьмут кровь от ее крови. Лишь угрозой объявления войны и огромными деньгами я смог разузнать место жертвоприношения, надежно спрятанное от человеческих глаз.

Посреди снежной пустыни наш проводник безошибочно указал на сугроб, под которым открылся проход в недра огромного лабиринта. Хоть мысли мои были заняты Аполлоном, я не мог не отметить масштабов этого города, скрытого под поверхностью безжизненной тундры, не оценить его ужасающей красоты. Я и трое верных матросов блуждали по улицам, висящим над пропастью, видели дома без дверей и окон, статуи невообразимых существ и многочисленные засыпанные костями капища, прежде чем нашли наконец место поклонения. Стоило спасенному вами утопленнику описать идол, увиденный им на далеком южном острове, и я тут же узнал его, потому как именно такой, только высеченный из камня, высился посреди огромной залы, погруженной в мерцающий сумрак северного подземелья.

Мы застали похитителей врасплох в последний момент и безжалостно перебили всех — жрец не успел пустить в ход ритуальный кинжал, лишь начертал на идоле несколько таинственных знаков кровью Аполлона. Впрочем, в тот миг я не был склонен к суевериям и не придал этому значения, ведь меня переполняла радость. Однако по возвращении в порт я узнал, что мать моего мальчика сбежала, прознав о том, что ему пустили кровь. Она передала через родственников, что теперь нам никогда не пересечь океан, но даже если мы доберемся до русского берега — Аполлон все равно умрет.

Отплывал я с тяжелым сердцем и, чтобы избегать кривотолков, оборудовал для мальчика небольшую каюту в трюме, спрятанную подальше от любопытных глаз. Тогда я куда больше опасался человеческого возмездия, чем проклятий, все еще казавшихся мне суевериями. Однако день ото дня мальчику становилось только хуже. Простите, но вы, доктор, для нас человек новый, почти случайный, и я не решался довериться вам в таком деликатном деле. Теперь же… Теперь уже все равно. Аполлона тошнило странной слизью, он грезил наяву и говорил, что каждую секунду чувствует на себе голодный, жестокий и всесильный взгляд.

Сейчас я знаю, что будет дальше — мы все погибнем, как команда на корабле этого сумасшедшего. Или… Да, пожалуй. Простите, теперь мне нужно поспать.

***

До утра Антон Денисович не смыкал глаз, снова и снова возвращаясь к давешнему разговору. Все происходящее казалось ему безумным, абсурдным и пугающе-настоящим одновременно. Весь день капитана не было видно на палубе. Море было спокойно, дул крепкий попутный ветер. Встретившись в обед с Чиковани и Липгартом, Корф узнал, что к ужину их обоих не пригласили. Не уверенный в настроении капитана, Антон Денисович думал было не идти, но Рудаков прислал за ним вестового.

За столом Андрей Ильич не притрагивался к еде, налегая на табак и поощряя говорить гостя. Корф, не умеющий вести пустых бесед, после нескольких неудачных проб разговорить Рудакова решился наконец рассказать историю, слышанную много лет назад, после прочно забытую и неожиданно настигшую его бессонной ночью.

— Вы наверняка слыхали о Николае Петровиче Резанове, том, что на «Юноне» в Калифорнию плавал? — спросил Антон Денисович и, не дождавшись ответа, продолжил: — Мне выпало работать вместе с учеником корабельного врача «Юноны» Лангсдорфа. Старик незадолго до смерти поведал историю моему коллеге, а тот во время одной пирушки мне. Я принял тогда этот рассказ за чистой воды анекдот. Злой, несмешной анекдот. Взяли романтическую фигуру Резанова да опорочили, мол. Но теперь я уже не знаю, чему верить, поэтому расскажу вам кратко, как было рассказано мне.

Была у Резанова невеста из испанок, благопристойная католичка Кончита, с которой они сошлись в Калифорнии. Прекрасная душой и телом, Кончита даже учила диких индейцев слову Божьему. Да только, видать, и индейцы кое-чему научили юную девушку, которой от чистого сердца не хотелось разлучаться с возлюбленным. Что и как она подсыпала Резанову, колдовала или приносила жертвы, мы теперь не узнаем, но знаем, что тот умер скоропостижно и бесшабашно.

Лангсдорф вспоминал, что чем дальше корабль отходил от американского берега, тем пуще чах Николай Петрович. Его одолевали слабость, тошнота и дурные сны, ему казалось, что щупальца трогают его глаза изнутри, а в кишках поселился змей. От этого он спешил в Санкт-Петербург и бросился через всю ледяную Россию, чтобы найти спасение у лучших лекарей. Все считают, что умер он от тяжелой простуды, но Лангсдорф утверждал, будто Резанов был буквально съеден изнутри, а в ночь его смерти от бивачного костра метнулась в лес многолапая тень…

Рудаков все так же молчал, глядя мимо собеседника, казалось, он не слышал ни одного слова, сказанного Антоном Денисовичем. Поняв, что не выдержит более ни секунды молчания, Корф задал вопрос, снедавший его последние сутки:

— Андрей Ильич, вы решили, как поступите с мальчиком?

— Решил. И поступил. — Поймав испуганный взгляд врача, капитан опустил глаза. — Не хотел, чтобы вы попытались помешать мне.

— Вы хотите сказать, что… — Губы Корфа дрожали.

— Знаете, я счел бы лучшей наградой отправиться в пучину вместе с Аполлоном, но этот кретин Липгарт пустит ко дну корабль вместе с командой и без всякого чудища. А я не терплю напрасных жертв.

Теперь Антону Денисовичу пришел черед молчать; мысли его не могли улечься, как волны под ветром.

— И что же вы собираетесь делать теперь? — вымолвил наконец Корф.

— Не допустить, чтобы эта проклятая чужая земля оставалась частью России. Конечно, я не стану рассказывать никому ни одной из этих историй — все равно не поверят. Я от губернатора до императора дойду и экономикой, математикой им докажу, что в кратчайшие сроки и любой ценой нам следует продать Аляску, а также все американские владения. К счастью, желающих на это дело довольно.

Андрей Ильич замолчал на этот раз окончательно и до конца ужина не проронил ни слова. Когда Корф вышел из каюты, море было абсолютно спокойно, дул попутный ветер. Благоприятная погода держалась до тех пор, пока корабль не пересек Берингово море и не пришвартовался в российском порту.

Сбежав по сходням на непривычно твердую землю, Антон Денисович в последний раз обернулся к океану. На мгновение ему почудилось, что у самого горизонта качается в волнах небольшой островок, но стоило моргнуть, как наваждение это рассеялось.