Страшные истории
Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
Настроить сортировку
{sort}
Фотограф
© Сергей Лобов28 мин. Страшные истории Марго 20-07-2020, 12:17 Источник Принял из ТК: Helga
— Гляди, Пашка! Тебя фотографируют!
Смешливая загорелая девчонка лет двадцати, прыснув, ткнула локтем длинного парня в мятой и потной футболке, который упирался плечом в фонарный столб и, судя по тяжелому дыханию и опущенным векам, готов был с минуты на минуту принять смерть от солнечного удара. Его подружка, подобрав под себя голые ноги и обмахиваясь путеводителем, беззаботно восседала на рюкзаках.
С трудом отлепив верхнее веко от нижнего, Пашка приоткрыл один глаз и сфокусировал взгляд на человеке с фотоаппаратом. Тот также глядел на него одним глазом — через объектив фотокамеры — и вне всяких сомнений собирался спустить затвор.
— Может, это он тебя фоткает, — сплюнув, отмахнулся Пашка.
— Не-а, тебя! — осклабилась голоногая девушка. — Ты же у нас самый красивый! Павлин-мавлин!
Пашка довольно хмыкнул, втянул живот и, приняв позу Давида работы Микеланджело, показал фотографу язык.
Затвор щелкнул, и в это же самое мгновение — здесь, на Невском проспекте, в двух шагах от автобусной остановки и в ста от Аничкова дворца — случилось страшное: легковой автомобиль черного цвета, словно выбившийся из стаи мустанг, вылетел на тротуар и намертво припечатал несчастного Пашку к фонарному столбу.
Парень умер мгновенно — с высунутым языком и выпученными глазами. Девушку не задело лишь чудом. Пройдет еще не менее минуты, прежде чем она все осознает и заголосит. Место происшествия сразу же обступила толпа. Вскоре туда протиснулись медики и полицейские. Оказалось, что водитель трусливо сбежал, и это неудивительно, поскольку автомобиль был с липовыми номерами. Когда полиция приступила к опросу свидетелей, одна старушка вспомнила про фотографа:
— Здесь же фотограф был! Он же как раз снимал погибшего парня. Наверняка и урода, что драпанул, тоже щелкнул!
— Где этот фотограф? — Полицейский окинул толпу усталым взглядом, и люди тут же стали оглядываться по сторонам в поисках человека с фотоаппаратом, но его нигде не было.
— Как он выглядел? Какие у него особые приметы? — допытывался полицейский, однако выяснилось невероятное: десять человек, включая постепенно приходящую в себя девушку, видели фотографа, но крайне затруднялись теперь описать его внешность.
Свидетели терли лбы, морщили носы, но не могли вспомнить ни роста этого человека, ни возраста, ни цвета волос... Да что там цвет волос! — Они не помнили даже, во что фотограф был одет.
— Я запомнила его фотоаппарат, — шмыгнула носом девушка погибшего парня. — Только фотоаппарат.
— Что за фотоаппарат?
— Большой. Черный. С узорами...
— Какой марки? Зеркалка? Мыльница?
— Я не знаю... — Девушка отрешенно качнула головой и, закрыв руками лицо, затряслась в рыданиях.
II
Фотоаппарат у него в самом деле был необычный — на вид лет сто, не меньше, увесистый такой антиквариат с большой выпуклой линзой, а также набором непонятных рычажков и колесиков. Что же касается внешности фотографа, то она настолько непримечательна, что ни описать ее, ни запомнить решительно невозможно. Эта особенность хорошо помогала ему, когда он выходил на работу. В юности, боясь быть узнанным, фотограф носил солнцезащитные очки, но быстро понял, что глаза его слишком тусклы и невыразительны, чтобы скрывать их за темными стеклами.
Звали фотографа Николай Скрикс. Спрятав свой инвентарь в заплечный кожаный чехол, незаметный серый человек спешил домой. Скриксу настолько не терпелось проявить сделанный снимок, что он дважды позволил себе перейти улицу на красный свет и шагал так быстро, будто скрывался от погони.
К счастью, идти было недалеко. Мрачный дом на пустыре ждал его, как ждет, должно быть, в своей пещере одинокий Деймос возвращения собственных кошмаров. Только здесь, за дверями старого общежития, на вид обманчиво хлипкими, фотограф чувствовал себя в безопасности.
— Погода сегодня отвратительная, слишком много солнца, — бросил Скрикс сморщенной, словно сушеная груша, консьержке и, прошмыгнув мимо гигантского аквариума со спящей рептилией, оказался на лестнице.
Фотограф никогда не пользовался лифтом — только лестницей. Он вообще не доверял механизмам. Лестница был темная, как раз в его вкусе. Скрикс не выносил светлых тонов и терпеть не мог грязи, которая, как известно, лучше видна на светлом. Сдай фотограф соответствующие анализы, и у него наверняка обнаружили бы аллергию на пыль, шерсть, солнечный свет и других людей. Впрочем, сам-то он человеком, скорее всего, не был. Как-то однажды Скрикс задумался было всерьез о том, кто он есть, но почти сразу же его отвлекла работа, и больше фотограф к подобным мыслям не возвращался. Человек он или нет — какая, собственно, разница?
Скрикс жил высоко, даже очень высоко, но умная лестница, словно чувствуя запас его здоровья и следя за одышкой, из раза в раз варьировала количество пролетов и ступеней. Сегодня он поднялся достаточно быстро, всего за пять минут, но однажды (О! Это был тот великолепнейший день, когда мессир Гольденбрунер купил у Скрикса сразу пять его работ!) путь наверх занял у фотографа не менее двух часов.
Войдя в свою комнату, Скрикс сразу же запер дверь на задвижку (он делал это всегда и причем машинально) и включил свет. Окон в жилище фотографа не было, потолочная лампочка робко осветила помещение, которое казалось тесной каморкой, поскольку взгляд мгновенно упирался в черную плотную занавеску, делящую комнату на две части. Передняя половина была жилой — у одной стены стояла аккуратно застеленная металлическая кровать, у противоположной разместились двустворчатый платяной шкаф и большой кованый сундук. Жил Николай Скрикс более чем скромно, роскошь и безделушки его совершенно не интересовали.
Он не стал снимать обувь, а сразу же прошел за занавеску. Во второй половине комнаты находилась святая святых — агрегат для проявки фотопластин. Здесь под светом красной лампы вершилось таинство, сравнимое разве что с актом рождения. Фотограф подготовился к процедуре еще с утра — агрегат был проверен и настроен, все тридцать три вида химических смесей в тщательно выверенных пропорциях засыпаны в соответствующие лотки.
Фотоаппарат у Николая Скрикса был не просто особенный — ни один, даже самый лучший специалист по фототехнике, повертев в руках эту тяжелую, похожую на кирпич штуковину, ни за что не назвал бы вам марки и почти наверняка, чтобы не опростоволоситься, отделался бы словами «рухлядь» или «антиквариат».
Технологии, которыми пользовался Скрикс, были настолько темны и запутанны, что совершенно невозможно объяснить их, оперируя привычной терминологией. Однако с внешней стороны описать процесс достаточно просто: фотограф делал снимок, потом для проявки и получения снимка (так сказать, на материальном носителе) вставлял фотопластину в агрегат.
Внутри агрегата фотопластина полностью разрушалась, при этом проявленное изображение переносилось на особую карточку размером десять на пятнадцать сантиметров. Легко догадаться, что фотографии, произведенные таким необычным и на первый взгляд совершенно нерациональным способом, существовали в одном-единственном экземпляре. Нет, их, конечно, тоже можно было копировать, но оригинал в любом случае был один, и членов Потайного клуба (особенно тех из них, кто причислял себя к коллекционерам) интересовали исключительно оригиналы.
Тридцать минут спустя Скрикс отключил раскаленный агрегат и аккуратно, щипчиками, извлек из него готовую фотокарточку. Разглядывая ее под лампой, он вздыхал и покачивал головой — снимок вышел неплохим, но все же Скрикс ожидал большего. Нет, к самому себе у него претензий не было. Он все сделал как надо — виртуозно поймал мгновение, когда придавленный к фонарному столбу парень был еще жив, но в то же время уже мертв. Граница бытия и смерти, линия толщиной с волос.
«Слишком быстро... — подумал Скрикс. — Он умер слишком быстро и просто. Но выкидывать жалко, пусть пока повисит... Может, кто и купит... Как ни крути, смерть хоть и легкая, но вполне любопытная».
Сдвинув занавеску, фотограф с карточкой в руке вернулся в жилую часть комнаты и остановился возле кровати. Стена над ней буквально пестрела фотографиями — более сотни черно-белых снимков формата десять на пятнадцать, развешанных кое-как и невпопад, болтались на кусочках скотча. Содержимое снимков было таково, что кто-то, едва взглянув на них, грохнулся бы в обморок, а кто-то — да, встречаются и такие... — с живым и неподдельным интересом смаковал бы каждую карточку. На всех фотографиях были люди.
Вот, к примеру, пожилая женщина с седыми космами как-то странно зависла над кухонной плитой. Нет, она не левитирует — она повесилась.
Вот парень, студент, скорчился на газоне с зажатым под мышкой учебником. Нет, он не прилег отдохнуть — в спине у него торчит рукоять ножа.
А вот некто (непонятно даже какого пола и возраста) с широко распахнутыми в ужасе глазами. Глаза — а вокруг месиво. Нет, это не экзистенциальный перфоманс — несколько секунд назад человек стоял на железнодорожной платформе и, поглядывая на часы, ждал приближающегося поезда...
Николай Скрикс фотографировал смерть, а если точнее — момент, когда сердце делало последний удар, а дыхание в последний раз судорожно силилось заглотнуть хоть немного воздуха. Последний вздох, хрип, подергивание век, замершее на губах слово — вот что интересовало Скрикса, вот что объединяло его снимки. Отвратительно жуткие и одновременно не отпускающие от себя взгляд, подобно викторианским постмортемам и обтянутым кожей черепам в капуцинских катакомбах.
Повседневная жизнь Скрикса разнообразием не отличалась. Он не смотрел телевизор, не читал книг, не аплодировал артистам в театрах, не сидел за столиками городских кафе, не заводил знакомств, не развлекался ни культурно, ни бескультурно. Большую часть дня он рыскал по улицам в поисках кадров для своей коллекции. Находясь же дома, он подолгу стоял столбом и смотрел на стену, медленно переводя взгляд с одной фотографии на другую. Иногда фотограф отпирал сундук, доставал оттуда тяжелые кожаные альбомы и перелистывал их. То, что хранилось в альбомах, он не показывал никому — даже самым щедрым посетителям своей каморки.
III
Фотограф едва успел закрепить на стене сегодняшнюю фотографию, как в дверь постучали.
Это был Хорс. Как всегда подтянут, как всегда в черном, лицо строгое, взгляд как рентген, на левой руке перчатка. Хорс, чудовище, бывший профессиональный убийца, а ныне клеврет и преданный пес мессира Гольденбрунера, исполнитель и самых грязных, и самых деликатных его поручений. Хорс не заходил сюда больше месяца, но Скрикс не горевал — другие клиенты были куда менее прижимисты, чем его хозяин. Кроме того, в присутствии Хорса фотографу всегда было не по себе. Неподвижная рука в черной кожаной перчатке пугала его до чертиков. Страх был беспочвенным — Скрикс прекрасно знал, что, пока он находится здесь, в этом здании, никто и ничто не может ему навредить, даже Хорс.
Старая Общага оберегала своих жильцов. Фотограф понятия не имел, что именно произойдет, если Хорс или кто другой пойдет против установленных на ее территории правил. Возможно, нарушитель сразу обратится в пыль, а возможно — стена разверзнется зубастой пастью, и огромный язык, скрутив нечестивца подобно анаконде, утянет его в тартарары.
Когда-то Хорс сам снимал комнатушку этажом выше, поэтому правила были ему хорошо известны. Теперь он приходил сюда исключительно по делу. Однако в этот раз дело, с которым он пришел, оказалось весьма необычным.
Войдя, гость бросил на кровать свою шляпу. Темные, обильно смазанные гелем волосы благоухали и лоснились. Хорс всегда зачесывал их назад, чтобы скрыть шрам на затылке, оставленный, как говорят, казачьей шашкой.
— Мессиру Гольденбрунеру нужна фотография, — объявил он, не удосуживая хозяина и намеком на приветствие.
— Выбирайте, — привычным жестом Скрикс махнул в сторону стены. — Шестую категорию отдам за половину, все что выше — попрошу оплатить полностью и калигулами.
— Нет.
Хорс говорил тихо, но слово это прозвучало так неожиданно и грубо, будто прямо перед носом хлопнули дверью.
— Ничего другого предложить не могу, — огрызнулся Скрикс. — Идите к Язуловичу или Виртюку. Может, им удалось наконец снять хоть что-то выше седьмой категории.
— Вы прекрасно знаете, господин фотограф, что мессир платит только за премиальный товар, — холодно заметил Хорс.
— Тогда выбирайте.
— Нет. Все это мессира Гольденбрунера совершенно не интересует, по крайней мере сейчас.
— А что же в таком случае его интересует?
— Он хочет не купить фотографию, а заказать.
— Заказать? — Уж насколько невыразительны были глаза фотографа, но даже в них промелькнуло удивление. — Неужели мессир настолько обезумел, чтобы заказывать у меня свой портрет?
Фраза получилась довольно вызывающей и двусмысленной, но Хорс, медленно расхаживающий туда-сюда в пространстве между дверью и занавеской, не обратил на эту ерунду ни малейшего внимания.
— Тысяча, — произнес Хорс. — Тысяча золотых калигул. Вот цена, которую готов заплатить мой хозяин за добросовестно выполненный заказ.
Сумма была огромной, даже очень. Все фотографии над кроватью, если продать их скопом, не стоили этой суммы.
— Тысяча? Вы не оговорились?
— Нет.
— Вероятно, в Потайном клубе ожидается большая игра, если мессир проявляет такую неслыханную щедрость? — предположил фотограф.
— Это не ваше дело.
— Что же от меня требуется? — Скрикс нервно облизнул сухие тонкие губы.
— Ничего особенного, — ухмыльнулся Хорс, — всего лишь выполнить свою работу.
— Мне нужны подробности.
— Вот. — Хорс достал из внутреннего кармана пиджака фотокарточку и протянул ее Скриксу: — Елизавета Комарова, двадцать один год, студентка. Умрет завтра. Место смерти — Галерная улица. Время смерти — семнадцать тридцать плюс-минус пятнадцать минут. Ничего больше вам знать не требуется. Впрочем, если будут вопросы — задавайте.
— И за эту пустяковую работу я получу тысячу золотых калигул?
— Да, — кивнул Хорс. — Как только готовый снимок окажется у меня в руках, я передам вам саквояж с деньгами. Думаю, удобнее всего это будет сделать здесь, у вас.
— Погодите... тут явно какой-то подвох... — Отвернувшись, фотограф прислонился лбом к дверному косяку и закрыл глаза, чтобы собраться с мыслями.
Даже спиной он ощущал прожигающий насквозь взгляд Хорса. Было совершенно непонятно, каким образом Гольденбрунер проведал о предстоящей смерти. Подобным умением обладали, прежде всего, те, кого называют фотографами. Таких людей на весь Питер было всего трое, включая Скрикса. Когда Хорс только вошел, в голове хозяина комнаты мгновенно звякнул маленький тревожный колокольчик, теперь же фотографу казалось, что под его черепной коробкой трезвонит целая монастырская звонница. Однако, несмотря на избыток нехороших предчувствий, Скрикс был настолько заинтригован, что решился на прямой вопрос:
— Скажите правду, Хорс, кто дал вам эту наводку?
— Язулович... — медленно и словно с неохотой вымолвил тот после небольшой паузы.
— Почему же дальше вы отказались от его услуг?
— Мессиру Гольденбрунеру важна надежность, риск его не устраивает категорически, — Хорс улыбнулся кончиками губ. — Ни к Язуловичу, ни к кому другому нет такого доверия, как к вам, господин Скрикс. Надеюсь, вы меня понимаете.
— Прекрасно понимаю... — пробормотал фотограф, наполовину погруженный в собственные мысли. — Но все же...
— Вы берете заказ? — Хорс сменил тон на более строгий, давая понять, что пустая болтовня как минимум утомительна.
— Беру.
— Когда будет готова фотография?
— Заходите завтра после девяти, — немного успокоившись, Скрикс перешел на привычный для себя деловой стиль беседы.
— Прекрасно, — подхватив с кровати свою шляпу, Хорс направился к выходу. — Ровно в половине десятого буду у вас, разумеется с деньгами. И вот еще... Господин Скрикс, пусть наша с вами беседа для всех останется тайной. Да, в этих стенах вам ничто не угрожает, но... вы ведь не так уж редко выходите погулять? Поэтому молчите. Молчите как рыба, как камень, и тогда у мессира Гольденбрунера не будет к вам никаких претензий.
Хорс помахал рукой — той, что в перчатке, — но это был не жест прощания, а грозное напоминание держать язык за зубами.
После его ухода Скрикс щелкнул дверной задвижкой и снова взглянул на фотографию, которую оставил ему гость. Девушка на снимке выглядела очень серьезной. Это единственное, что зафиксировал для себя Скрикс. Возможно, другой, более тонкий наблюдатель отметил бы, что снимок скорее театрален, чем передает подлинный характер, — губы слишком уж поджаты, щеки напряжены, а в глазах озорные искорки, которые не скроешь, не спрячешь. Значит, уже через секунду эта очень серьезная девушка не выдержит собственной серьезности и рассмеется вам прямо в глаза.
Впрочем, физиономист из Скрикса был никакой. Присев на кровать, он задумчиво повертел фотографию в руках, потом зажал ее между ладоней и, когда почувствовал легкое тепло, закрыл глаза. Не меньше часа ему потребовалось, чтобы отыскать среди миллионов переплетенных нитей одну-единственную, за которую нужно было потянуть...
Хорс говорил правду — завтра, примерно между пятью тридцатью и семью часами вечера эта девушка умрет. Черная метка смерти, похожая на шевелящийся клубок змей, отчетливо пульсировала над ее головой.
IV
Какие чувства он испытывал, когда фотографировал смерть человека? Скрикс не был совсем уж бездушной машиной, однако стоило ему взять в руку камеру, и все его эмоциональные переживания сводились к одному — насколько удачной выйдет сегодняшняя фотоохота, насколько ценным получится кадр. Его можно было назвать бессердечным, но нельзя обвинить в жестокости. Скрикс никого не убивал, ни одна из смертей не была им подстроена или спровоцирована. Непостижимым образом он просто оказывался в нужное время и в нужном месте — наводил фотоаппарат и спускал затвор.
Было несколько случаев, когда Скрикс спасал людей, предупреждая их об опасности, и тогда смерть, ощерившись, отступала. Поступал он так не из соображений гуманизма, а потому, что остро нуждался в деньгах. Спасенные щедро его благодарили.
Еще одной особенностью Николая Скрикса было то, что, благодаря собственной серости и невзрачности, он не страдал никакими комплексами и, если при этом не затрагивались его профессиональные качества, не испытывал ни обиды, ни унижения. Ему не составляло труда постучать в любую квартиру или остановить первого встречного, чтобы задать вопрос, от которого покраснели бы даже саратовские школьницы.
Но бесстрашным Скрикс не был. Он испытывал настоящий ужас, когда думал, что и сам однажды может умереть. Легко управлять чужими судьбами, но не своей собственной. Как ни крути головой — смерть всегда сзади. Однажды она шагнет из темноты, и, ощутив холодный поцелуй в затылок, ты поймешь, что все кончено.
Елизавета Комарова сидела за столиком на летней террасе одного из бесчисленных городских кафе, листала книжку и ждала, пока официант принесет ей то, что на современном русском именуется словом «бизнес-ланч». Жить Лизе оставалось чуть более трех часов. Фотограф сидел за соседним столиком и подливал себе из френч-пресса зеленый чай. Работа предстояла ответственная, поэтому Скрикс решил перестраховаться, выдвинувшись к объекту съемки заранее.
Офис, где нашла себе летнюю подработку студентка Лиза, находился в этом же здании. Ее обязанности были просты — часами сидеть на телефоне и время от времени исполнять обязанности курьера. Сегодня к половине шестого девушке как раз требовалось отнести пакет с документами в одну контору на Галерной улице. Настроение у Лизы было по-летнему солнечным. После того как она отнесет пакет, ей не нужно возвращаться в офис, и она спланирует свой вечер так, как ей заблагорассудится.
Наскоро покончив с бизнес-ланчем, девушка убежала. Скрикс внимательно проследил за ней взглядом, но сам остался и даже заказал себе пять ванильных эклеров. Спешить было некуда. Фотограф уже настроился на нужную волну, и теперь в голове его тикали часы. Они отсчитывали, сколько еще проживет обычная питерская студентка Лиза. Или не совсем обычная? Недаром этому прохвосту Гольденбрунеру так нужна ее голова. Даже сидя в кафе, Скрикс бегло замечал людей, отмеченных знаком скорой смерти, но ни один из них, в отличие от Елизаветы Комаровой, мессиру не подходил... Что-то интересное произойдет скоро в игровом зале Потайного клуба. Что-то очень интересное... Об этом думал Скрикс, когда пил на веранде свой чай и закусывал эклерами.
Как и предсказывал Хорс, все случилось в половине шестого.
Лиза с пакетом документов в руках шлепала в сандалиях по Галерной улице, отыскивая взглядом номер нужного дома. Скрикс следовал в двух шагах позади, фотоаппарат его был расчехлен, подушечка указательного пальца поглаживала шероховатый рычажок спуска. Девушка шла, а знак смерти — кошмарный липкий сгусток — почти что касался ее волос своими мерзкими корнями-отростками, от нетерпения сочащимися черной слизью. Скоро, совсем скоро они смогут насытиться...
Двадцать секунд, пятнадцать, десять...
Фотограф резко ускорился, обогнал Лизу, потом внезапно развернулся на сто восемьдесят градусов и, вскинув фотоаппарат, как солдат ружье, прильнул глазом к окуляру. Широкоформатный объектив «рыбий глаз» вмещал ее в кадр всю, целиком — от подошв до солнечного ореола вокруг волос. Курьерский пакет она обеими руками прижимала к груди, причем с таким видом, будто внутри — ни больше ни меньше — тайная переписка какого-нибудь закардонного Бекингема с доморощенной Анной Питерской.
Увидев перед собой фотографа, она только улыбнулась. Любой девушке приятно, когда на нее обращает внимание человек с фотоаппаратом.
Три секунды... Как же она умрет? Лепнина на голову? Сердечный приступ?
И тут через объектив фотокамеры Скрикс заметил, как за спиной без трех секунд мертвячки материализовалась знакомая фигура.
Это был Хорс. Как всегда подтянут, как всегда в черном, лицо строгое, взгляд как рентген, на левой руке перчатка. В следующее мгновение — Боже правый! Скрикс так надеялся, что никогда в жизни этого не увидит! — верный слуга мессира Гольденбрунера и бывший профессиональный убийца срывает с руки перчатку...
Последняя секунда...
Скрикс внезапно разжимает пальцы, и фотоаппарат падает. С грохотом и звоном он ударяется о тротуарную плитку. Корпус деформирован, объектив «рыбий глаз» вдребезги. Задание Гольденбрунера провалено, и провалено с позором.
Хорс, с его реакцией мангуста, успел вовремя остановиться, и когда девушка обернулась, то вся Галерная вздрогнула, услышав ее истошный вопль. В сантиметрах от своего лица Лиза увидела руку мумии — высохшую, почерневшую, с желтыми ногтями. «Длань Танатоса» — так именовали не только левую верхнюю конечность Хорса, но часто и его самого. Убивала она мгновенно, одним лишь касанием, но для умирающего момент смерти мучительно растягивался и стоил полного набора пыток сорока севастийских мучеников.
Выронив пакет с документами, девушка побежала в сторону Сенатской площади. Знака смерти над ее головой больше не было. Хорс смерил фотографа уничижительным взглядом, в котором читалось обещание скорой встречи и серьезного разговора, после чего исчез так же быстро, как появился.
V
Скрикс выронил фотоаппарат намеренно. В последнюю долю секунды, перед тем как Хорс положил бы свою руку на плечо ничего не подозревающей Лизы, в мозгу фотографа словно щелкнул некий предохранитель. Скрикс разжал пальцы интуитивно, на уровне рефлексов, но, казалось, само подсознание вопит ему прямо в ухо: «Николай, тебя надули! Тобой играют! Нагло и лицемерно! Остановись! Смешай им все карты! Гольденбрунер мерзавец, а Хорс убийца! Тьфу! Да они оба мерзавцы и убийцы!»
В результате карты в самом деле оказались смешаны. Девушка жива, а Хорс ретировался ни с чем. Убить ее — значит остаться без фотографии, а Гольденбрунеру как кровь из носу нужна была фотография, и Скрикс догадывался, зачем она была ему так нужна...
Фотограф вернулся домой сразу же после инцидента на Галерной улице. Дорогой он постоянно оглядывался по сторонам — ему везде мерещился Хорс. Казалось, слуга Гольденбрунера тенью отделится от стены, утащит за шиворот в ближайшую подворотню, а после, нежно держа за горло, спросит с оттенком искренней грусти: «Что ж ты так оплошал, Коля?» Скрикс понимал, что разговор этот неминуем, но надеялся провести его на своей территории.
Разбитый фотоаппарат жалко не было — ничего особенного с ним не случилось да и не могло случиться. Надежная, как автомат Калашникова, камера собиралась и разбиралась вручную. Какой-либо электроники в ней не было и в помине. Все детали и даже стекла легко заменялись. В тумбочке у Скрикса хранилось столько запчастей, что их хватило бы на десяток фотокамер.
Когда раздался стук в дверь, Скрикс был уже морально готов к предстоящей беседе и прекрасно знал, что следует говорить, а что говорить, напротив, не следует. Единственное, он не был уверен, кто навестит его в этот раз, — снова Хорс или же, ввиду исключительности случая, сам мессир Гольденбрунер. И все-таки пришел Хорс.
— Вы подвели и меня, и моего хозяина, господин Скрикс. Мы думали, что вы профессионал, а вы растяпа. Я пришел, чтобы... Впрочем, для начала я хочу выслушать ваши объяснения. Что произошло? Почему упал фотоаппарат? Я ведь только чудом успел отдернуть руку. А если бы не успел? Глупец, вы даже не представляете, что бы тогда произошло!
— Думаю, не произошло бы ничего особенного, — спокойно рассудил Скрикс. — Мир бы не треснул и остался точно таким, какой он есть. Лучше сами ответьте: почему вы меня обманули? Зачем приплели Язуловича? Он ведь вам ничего не говорил.
— Допустим, не говорил, — неожиданно легко признал Хорс. Заложив ногу за ногу, он довольно бесцеремонно восседал на кровати и постукивал пальцами здоровой руки по лежащей на коленях шляпе. — Согласен, Скрикс, после того что произошло, скрывать это не имеет никакого смысла. Мы не общались ни с Язуловичем, ни с Виртюком, ни с кем бы то ни было еще.
— И тем не менее время смерти вы указали достаточно точно, — заметил фотограф. — Указали, потому что сами все спланировали. Мессиру Гольденбрунеру нужна была смерть конкретного человека, но, поскольку человек собирался жить еще очень долго, а мессир нетерпелив, вы решили...
— Мы решили этого человека прикончить, — закончил за него Хорс. — Все верно, господин Скрикс, все верно.
— Карта в самом деле получилась бы такой ценной? — поинтересовался хозяин комнаты.
— Первая категория, — пожал плечами Хорс. — Вне всяких сомнений. Шестьсот шестьдесят шесть из шестисот шестидесяти шести. Просто бриллиант. Смерть от моей руки, как вы понимаете, на меньшее не тянет.
— В таком случае, Хорс, вы бы убивали направо и налево, а я бы не успевал это фотографировать, — устало махнул рукой фотограф.
— Вы дурак, Скрикс. Если наводнить Клуб картами первой категории, то они обесценятся. Нет, нам нужен штучный товар. Видите, я с вами более чем откровенен.
— Откровенны в том, что я дурак? — съязвил Скрикс. — Ладно, Хорс, отплачу вам откровенностью за откровенность: камеру я грохнул специально. Слышите, Хорс? Специально!
Скрикс заметил, что гость его сразу как-то напрягся. Пальцы его правой руки, словно по команде, перестали играть со шляпой и потянулись к пальцам левой, которая плетью лежала на кровати, за все время беседы ни разу не пошевелившись. Нахмурившись, Хорс ждал объяснений.
— Я грохнул камеру, потому что не увидел другого способа вас остановить. Я грохнул камеру, потому что думал об интересах мессира Гольденбрунера больше, чем вы, его верный пес. Я грохнул камеру, потому что все это убийство не имело ни малейшего смысла.
— То есть как не имело? — искренне поразился профессиональный убийца Хорс. — Почему?
Фотограф решил, что нужно блефовать:
— Потому что... Елизавета Комарова вовсе не собиралась жить долго и счастливо. Я сумел прочитать ее настоящую судьбу. Девушка умрет сама, причем очень скоро. Убивать ее незачем.
— Но первая категория... — В голосе Хорса прозвучало сомнение.
— Поверьте мне, она умрет достаточно мучительно. Категория будет первой. На шестьсот шестьдесят шесть баллов, к сожалению, не потянет, но на пятьсот пятьдесят — вполне. Я знаю, что Клуб не приветствует мошенничество, а ваше убийство — мошенничество в чистом виде. Если Крупье прознает, мессир останется без головы.
— Но как вы не понимаете! — Хорс вскочил с кровати и в бешеном темпе принялся ходить из угла в угол. — Игра в Клубе состоится уже в эту пятницу! У нас есть два дня! Два дня!
— Девушка умрет завтра ночью, — спокойно сказал фотограф. — К утру карточка будет готова.
Хорс остановился и, прижав ладонь правой руки ко лбу, принялся думать.
— Черт! Черт! Черт! — бормотал он, кусая ладонь. — Куда надежнее было ее убить... Никто бы и не догадался... Я не отражаюсь в зеркалах, и на фотографиях меня не видно. Все бы подумали, что она умерла... от естественных причин.
— На шестьсот шестьдесят шесть баллов? — кисло усмехнулся Скрикс.
— Да, вы правы, здесь есть небольшой риск... Но ведь всякое бывает... Мессир наверняка придумал, как все обосновать.
— По-моему, риск очень даже велик, — не согласился фотограф. — Я был на играх и видел Крупье. Его так просто не проведешь.
— Хорошо, господин Скрикс, — кивнул Хорс. — Поступим так: я захожу к вам послезавтра утром. Дальше действуем по обстоятельствам. Если девушка умерла, а карточки нет — вы покойник. Если же вы ошиблись в своих прогнозах и она жива, то по-быстрому повторяем сегодняшний сценарий. В одиннадцать вечера мессир отправится в Клуб. Фотография должна быть при нем.
— На том и условимся, — произнес фотограф, выпуская гостя в коридор. — Мессир еще скажет мне спасибо. До свидания, Хорс.
— До свидания.
Выдохнув, Скрикс снова остался наедине с самим собой. Потайный клуб, упоминавшийся в их разговоре, не просто был заведением для избранных. О самом существовании Клуба знали только избранные. Мессир Гольденбрунер числился одним из самых старых и влиятельных его членов. Ежемесячно в Клубе проводилась карточная игра. Играли там не на рубли, доллары или фунты стерлингов, а на так называемые золотые калигулы, которые при желании можно было обменять на рубли, доллары или фунты стерлингов. Игра шла по довольно мудреным правилам, и в качестве игральных карт выступали фотографии, произведенные по тайной технологии особыми специалистами (фотографами). Карты Смерти, на которых специализировался Скрикс, были старшими в колоде. Большинство фотографов имели узкую специализацию, редко кто из них мог одинаково успешно работать с разными сюжетами. Конечно, был Виртюк, который брался за все, но процент брака в его работе зашкаливал. Скрикс не помнил, чтобы кто-нибудь выигрывал, имея на руках карты Виртюка.
Всего существовало двадцать видов карт. Большинство названий говорили сами за себя: «Рождение», «Боль», «Катарсис», «Наслаждение», «Любовь», «Горе» и «Радость»... ну и в самом конце — высшая игровая единица «Смерть». Подобно игре в покер, карты образовывали различные комбинации той или иной силы. Чем больше выложенных на стол карт-фотографий относилось к жизни одного человека, тем сильнее была комбинация.
Теперь Скрикс понимал, зачем расчетливый игроман Гольденбрунер одновременно подослал Лизе Комаровой и фотографа и убийцу. В коллекции мессира явно уже имелись карты, связанные с жизнью этой девушки, и он хотел составить невероятную по своей силе комбинацию, увенчав ее картой смерти первой категории — шестьсот шестьдесят шесть баллов из шестисот шестидесяти шести возможных.
«Сколько карт Лизы уже собрано Гольденбрунером? Что, если он каким-то образом ухитрился завладеть всеми девятнадцатью? Звучит безумно, но почему бы и нет? В таком случае до полного комплекта недостает всего одной...» — с этими мыслями Скрикс перешел в дальнюю половину комнаты, где на агрегате лежал тот самый курьерский пакет, который обронила убегающая Лиза. Фотограф подобрал его и, принеся домой, сразу же спрятал за занавеской. Скрикс не хотел, чтобы бандероль попадалась на глаза Хорсу, а в том, что Хорс явится, особо сомневаться не приходилось. Содержимое бандероли Скрикса не интересовало. С пакетом под мышкой фотограф вышел из комнаты. Спустившись в холл, он подошел к телефонной стойке. Собственного телефона у фотографа не было, поэтому, если возникала потребность, он пользовался общественным.
Скрикс положил пакет перед собой на полочку (так, чтобы видеть реквизиты), затем поднял трубку и начал набирать номер...
VI
Был уже одиннадцатый час вечера, когда в комнату фотографа снова постучали — робко и тихо, будто спрашивая: «Есть кто дома? Если нет, то я, пожалуй, пойду».
Скрикс медленно перевел взгляд со стены на дверь, вытер о себя вспотевшие ладони и пошел открывать.
На пороге стояла Лиза Комарова. Девушка нерешительно переминалась с ноги на ногу. Те же сандалии, джинсы, та же льняная туника и плетеные браслеты на тонких запястьях, вот только на голове появилась безразмерная кепка, одетая задом наперед, и выражение лица тоже изменилось — стало настороженным, как у маленького лесного зверька, почуявшего запах лисьей норы.
— Извините, что так поздно. Это вы Николай?
— Я. Заходите.
Скрикс посторонился, но входить гостья не спешила, продолжая мяться у входа.
— Мне звонил какой-то человек...
— Да, Валерий Николаевич, мой знакомый.
— Он сказал, что вы нашли пакет с документами. Это, видимо, тот самый пакет, который я потеряла на Галерной улице.
— Вы не узнаете меня, Елизавета? — спросил Скрикс, пристально глядя ей в глаза. — Это ведь я фотографировал вас, когда вы бросили пакет и бежали от убийцы.
— Убийцы? Какого еще убийцы? — Лиза напряглась и сразу как-то вся сжалась, в глазах ее читалось недоверие. — Какой-то дегенерат просто хотел меня напугать, сунул в лицо вонючую куриную лапу... Что ж, у него это отлично получилось. Орала я громко, бежала быстро.
— Хорошо, пусть будет куриная лапа, — кивнул фотограф. — Может, вы все-таки войдете?
— А может, вы просто отдадите мне мой пакет? — попросила Лиза. — Времени много, а мне домой. Если начальник узнает, что я его потеряла, то мне конец. Одним увольнением не отделаюсь. Отдайте мне пакет, Николай, пожалуйста.
— Держите, — Скрикс взял с кровати бандероль и протянул девушке.
— Спасибо, — Лиза сразу же прижала пакет к груди, словно боясь снова его потерять. — Я пойду. Извините, но мне нечем вас отблагодарить.
— Вы можете войти, — сказал Скрикс.
— Я пойду. До свидания.
Развернувшись, она заспешила по коридору. Фотограф закрыл дверь и в течение часа снова смотрел на стену.
Потом он бросил взгляд на часы, решил, что времени прошло достаточно, и вышел из комнаты, оставив дверь приоткрытой. Скрикс прошел один пустой коридор, затем второй и третий... Девушку он нашел в туалете. Лиза Комарова забралась с ногами на подоконник: она сидела, обхватив колени руками, и плакала. Вся ломкая, тоненькая фигурка ее при этом дрожала как осиновый лист. Окно было забрано решеткой. Там, в фиолетовом сумраке, словно гигантские синие киты, медленно проплывали облака.
Услышав стук шагов по кафельной плитке, Лиза повернула голову.
— Я не могу найти выход, — сказала она, проведя кулаком по мокрой щеке, и большие глаза ее смотрели по-детски жалобно. — Я заблудилась. Лифт не вызывается, телефон не ловит... Что это за место?
— Пойдем, Лиза, — тихо произнес фотограф. — Не надо меня бояться. Здесь ты в безопасности. Это всего лишь общежитие, и здесь живут... люди.
Скрикс не сказал, что, сколько ни броди по коридорам, никого из так называемых «людей» не встретишь. Стучать в запертые двери номеров, дергать дверные ручки и даже кричать, пусть даже и на разрыв голосовых связок, — бессмысленно и бесполезно. Нет здесь никаких других жильцов, нет здесь никаких других комнат; вернее, они есть, но сейчас они так же далеко, как Венера, Марс или Плутон. Весь этот мрачный, унылый, с облезлыми стенами лабиринт, с коридорами, лестницами, бутафорскими дверями и аварийным санузлом, на плане общежития выглядит как стандартная комната под таким-то номером и расположенная на таком-то этаже, и то, что внутри она больше, чем снаружи, — так этим в Старой Общаге никого не удивишь. Все здесь умело приспосабливалось под вкусы и потребности постояльцев, а Скрикс любил темноту, обожал сырость, как будто в прошлой жизни он был мокрицей и шевелил усищами среди сочащихся влагой труб и ржавых вентилей.
Убаюкивающе-мирно журчала вода в протекающих унитазах. Рыжие разводы на потолке казались полотном художника-абстракциониста или причудливой картой края озер и рек, закольцованного горными хребтами.
— Кто вы? — спросила девушка.
— Я тот, кто хочет тебя спасти. Я твой друг.
— Я не понимаю вас. Выпустите меня! — взмолилась она, а затем произнесла одними губами: — По-жа-луй-ста...
— Нельзя, — покачал головой фотограф. — Я выведу тебя отсюда, Лиза, но завтра.
Девушка едва заметно вздрогнула. Скрикс помолчал, покусал задумчиво губы, потом добавил:
— Быть может, ты голодная? Я попрошу, чтобы принесли ужин.
Лиза медленно, одну за другой, спустила ноги вниз и подняла с пола многострадальный курьерский пакет.
— Я так устала, что мне уже все равно... — пробормотала она.
— Я постелю тебе матрас, — сказал Скрикс. — Но для начала ты выслушаешь от меня много странных вещей. И выслушаешь очень внимательно.
Елизавета Комарова равнодушно пожала плечами и отправилась за своим проводником. Несколько раз она останавливалась, бегло, с отчаянием в глазах оглядывалась по сторонам, потом нервно сглатывала и, ускорив шаг, догоняла ушедшего вперед фотографа.
VII
Блуждания по коридорам Старой Общаги в какой-то степени подготовили девушку ко всему, даже самому невероятному, размазав границу между реальностью и фантасмагорией, подобно напитанной влагой губке, если провести ею по тонко написанной акварели. Для начала Скрикс показал Лизе фотографии на стене. Пока девушка приходила в себя, фотограф сидел рядом с ней на кровати и монотонным голосом рассказывал о своей работе, картах, Потайном клубе, чудовище Хорсе и мессире Гольденбрунере, который не успокоится до тех пор, пока не прикончит Лизу, чтобы заполучить в свою коллекцию фотографию ее последнего вздоха. Не поверить ему было уже невозможно — фотографии Скрикса были более чем убедительны: ни один обычный фотограф такое никогда в жизни не снимет.
Лиза встала с кровати и еще раз посмотрела на стену. Мертвецы на снимках: спокойные и кривляющиеся, с глазами выпученными и полузакрытыми, мужчины и женщины, старики и дети — словно приглашали ее к себе, зазывая в свой жуткий потусторонний клуб.
— Николай...
— Да, Лиза.
— Почему вы меня спасли... там, на Галерной? Почему теперь заманили сюда? Только не говорите, что из жалости. Я не поверю.
— Даже рыбак может иногда отпустить пойманную рыбу, — Скрикс говорил медленно, с расстановкой, словно пробуя каждое произнесенное слово на вес. — Думай не о том, хочу я тебя спасти или нет, и не о том, испытываю ли я жалость. Ты лучше вообще ни о чем не думай, Лиза, просто знай — я тебя спасаю, и совершенно не важно зачем.
Мотнув головой, словно вытряхивая из нее назойливые образы или мысли, Лиза отвернулась от стены и обратила взгляд на Скрикса:
— И все-таки вы подлец, Николай.
— Я фотограф, — безэмоционально ответствовал Скрикс.
— Нет, — Лиза сдула в сторону выбившуюся из прически прядь волос. — Вы подлец. В первую очередь подлец, а уж потом фотограф.
В дверь постучали. Старушка в белом чепчике прикатила на тележке ужин. Молча удалилась.
— Скажите, Николай... — произнесла Лиза, критически осматривая лежащую на тарелке говядину, — что это за странное свечение в верхнем правом углу на каждой из фотографий? Брак, засветка?
— Нет, — Скрикс отложил в сторону надкушенный кекс. — Это называется асфоделус. Я говорил тебе, что карты одного вида имеют разную категорию?
— Да.
— В обычных игральных картах такого нет. Например, король пик равен королю червей, а дама бубен равна даме крестей. В нашей игре, Лиза, все по-другому. Победит тот король или та дама, у кого выше уровень асфоделуса. Асфоделус определяет количество баллов или же, если говорить проще, силу данный карты. По количеству баллов карты для удобства разделены на десять категорий, и максимальный балл, который может получить карта, — шестьсот шестьдесят шесть.
— Красивая цифра... — заметила Лиза. — Какое-то сборище сатанистов этот ваш Потайный клуб. Но я не совсем поняла, что такое асфоделус? Можете объяснить на пальцах?
— Ну... — Скрикс задумался, как простыми словами выразить то, что и ему самому не было до конца понятно. — Это что-то вроде эмоционального выброса энергии. Любое событие в жизни человека сопровождается таким выбросом. Чем ярче событие, тем сильнее выброс, тем больше очков асфоделуса.
— Ясно, — Лиза безнадежно вздохнула над истерзанной ножом и вилкой говядиной, поняв, что еда в горло совершенно не лезет да и само это место мало способствует появлению аппетита. — Если человек мирно окочурится во сне, у него маленький асфоделус, если же его перед смертью долго и затейливо мучает десяток дипломированных садистов — большой... А какой асфоделус должен был быть у меня, Николай?
— Об этом спроси у Хорса, — сухость ответа отбивала всякое желание уточнять. — Не мучь себя едой. Не хочешь — не ешь. Пойдем, лучше покажу тебе агрегат.
И фотограф провел гостью за занавеску, где громоздилась затейливая машина, похожая на сильно уменьшенную копию раритетного паровоза. Спящие стрелки манометров, рычаги и тумблеры, обшитый латунными листами цилиндрический корпус, заклепки — все это, казалось, куда больше связано с профессией машиниста, нежели фотографа.
Скриксу было важно, чтобы девушка доверяла ему — полностью и безоговорочно, в противном случае ничего не получится. Ради этого он готов был показать ей все что угодно, достать с полки любую вещицу, на которую только укажет ее любопытный взгляд, и говорить, говорить, говорить... Ведь чем больше говоришь, тем легче недоговаривать.
Агрегат девушку не заинтересовал, в отличие от уходящих в потолок стеллажей, которые были доверху забиты диковинными предметами. Здесь было много всего такого, что хотелось потрогать и посмотреть. Многие из вещей казались безумно древними, но Лизе почему-то в первую очередь бросился на глаза изящный, оправленный серебром пузырек из синего стекла — наверное, потому что совсем недавно с пузырька заботливо стерли пыль и поставили на видное место.
— Забавная вещица, — сказала Лиза, взяв пузырек с полки и любуясь, как красиво и таинственно преломляются в нем лучи красной лампы. — А что бултыхается внутри? Дайте угадаю! Какой-нибудь средневековый яд? Верно?
— Нет, — ответил Скрикс. — Это асфоделус.
— Асфоделус?
— Да, причем в чистом виде. Раньше, много веков назад, не было технологии, способной перенести его на фотопластину, — начал объяснять Скрикс. — Поэтому эссенции человеческих эмоций помещали в такие вот емкости. Как бы нелепо это ни звучало, но в те далекие времена игроки не перекидывались в карты, а... мерились склянками асфоделусов.
— Значит, Потайный клуб существовал уже тогда? — задумчиво прикусила губу Лиза.
— Нет, — ответил фотограф. — Но какие-то его аналоги, разумеется, были.
— И чей асфоделус запечатан в этом пузырьке?
— Яна Гуса. Его сожгли на костре в пятнадцатом веке, обвинив в ереси. Хорошая смерть. Асфоделус первой категории, большая редкость...
Фотограф взял у Лизы пузырек и осторожно поставил его обратно на полку.
— Шестьсот шестьдесят шесть из шестисот шестидесяти шести... — пробормотала девушка. — Бедный Ян Гус.
Перед сном, разворачивая на полу матрас, Лиза внезапно разговорилась. Ни с того ни с сего ей вдруг захотелось рассказать всю свою жизнь, провести хоть кого-то по заросшим чертополохом тропинкам собственной памяти. Забредать туда — все равно что идти по стеклам, но вдвоем не так страшно и не так больно. Скрикс как нельзя лучше подходил для такой прогулки. Он был слишком никакой, чтобы можно было его стыдиться, а потом упрекать себя за излишнюю откровенность.
Она ошибалась. Скрикс лежал на кровати, отвернувшись к стене, и слушал. Чем дольше он слушал, тем сильнее его знобило. Какой же все-таки шельмец этот мессир Гольденбрунер, ловкач из ловкачей! Лиза еще не кончила рассказывать, а стиснувший зубы фотограф весь уже дрожал от нетерпения, ничем его, правда, не выдавая. Скрикс не помнил, чтобы хоть раз в жизни его обуревали эмоции такой силы. Если бы в темном углу комнаты притаился сейчас фотограф, чья специализация карты экстаза, то асфоделус Скрикса был бы в районе четырехсот баллов, а это чертовски много!
Кто бы мог подумать, что эта скромная улыбчивая девушка успела так много повидать на своем коротком веку? В десять лет она похоронила мать, в тринадцать — отца, в девятнадцать — разбившуюся на мотоцикле сестру. Сама Елизавета тоже однажды побывала на границе жизни и смерти — какие-то подонки подловили ее, шестнадцатилетнюю девчонку, на озере, избили железными прутьями и бросили умирать. Нашли Лизу только через день — окровавленную, с переломанными костями, обезвоженную, но живую... Ничего, восстановилась, остались только шрамы... Любовь у нее тоже была, большая, сильная, закончившаяся преждевременными родами и полугодовым курсом реабилитации в психиатрической клинике. Ребенка, разумеется, у нее отобрали. И только в прошлом году девушке удалось наконец хоть за что-то зацепиться, поступив на первый курс Института искусств. Казалось, жизнь худо-бедно налаживается. Самое светлое воспоминание, которым Елизавета поделилась со Скриксом, многим показалось бы странным, но фотограф с удовлетворением поставил у себя в уме еще одну, последнюю галочку: Эрмитаж, Франсиско Гойя, «Портрет Антонии Сарате»...
«Итак, — мысленно резюмировал Скрикс, — девятнадцать карт... Жизнь ее настолько богата эмоциональными потрясениями, что составляется колода из девятнадцати карт! От „Рождения“ до „Катарсиса“!.. И почти каждая тянет на первую категорию... Если Гольденбрунеру удалось каким-то образом их собрать, то... Господи, да этот мессир просто гений! Получив карту смерти, он пустит по ветру каждого, с кем схлестнет его судьба за игорным столом...»
Лиза уже давно спала, а фотограф все думал, и опасные, кощунственные мысли мельтешили в его голове толпою крикливых еретиков.
VIII
Утром через день на кровати фотографа снова сидел Хорс, и вид у него был болезненно-нездоровый. Бедняга явно нервничал.
— Готово? — спросил Хорс.
— Готово, — подтвердил Скрикс и протянул гостю теплый конверт, в котором лежала фотография, не успевшая еще остыть после извлечения из раскаленного до двух тысяч градусов агрегата.
— Вы меня извините, но я должен проверить... — с этими словами Хорс аккуратно надорвал конверт и, вытащив дрожащими пальцами снимок, принялся его внимательно разглядывать через особое стеклышко, которое, видимо, было дано ему Гольденбрунером.
— Да, конечно, — в ожидании вердикта Скрикс отошел к занавеске и скучающе замер со скрещенными на груди руками.
— Ого! — поднял голову Хорс, и глаза его сияли. — Я, конечно, не самый сильный специалист, господин Скрикс, но, черт возьми, это же первая категория! Первая!
— Шестьсот десять баллов, — уточнил фотограф. — Я проверял по таблице. Видите, Хорс, я вас ничуть не обманывал. Девчонке в самом деле оставалось жить меньше суток. А смерть-то какая! Просто подарок! Выпала ночью из окна, и никто этого даже не заметил, а когда заметили, оставалось лишь отскрести тело от асфальта и увезти в морг.
— Должно быть, она долго мучилась, — заметил Хорс, любуясь снимком с таким умилением, будто это была фотография его самого в грудничковом возрасте, когда он еще и представить не мог, каким станет чудовищем.
— Да уж, да уж... — согласился Скрикс.
— Вот ваши деньги, господин фотограф, можете не пересчитывать.
— Премного благодарю.
— Будете сегодня на игре?
— Всенепременно.
— Значит, там и увидимся.
Всего минуту назад Скрикс и думать не думал, что Хорс умеет так широко улыбаться.
IX
Потайный клуб открывал свои двери по пятницам, но только в последнюю пятницу месяца во всех его помещениях, начиная от парадной лестницы и заканчивая курительными комнатами, царила особая атмосфера праздника и вместе с тем было нечто, от чего одни гости таинственно переглядывались и перешептывались, другие, напротив, полностью уходили в себя, третьи травили байки и сами же над ними хихикали, а четвертые так вообще прятались неизвестно где, чтобы появиться в самый последний момент — аккурат к ударам большого гонга и поднятию занавеса.
Да, это был день игры. Скрикс вместе со своим сопровождающим явился в Клуб заранее и сразу же попросил лакея принести им плащи и маски.
— Извините, господин Скрикс, но плащи с масками выдаются только игрокам и их секундантам... — лакей вежливо поклонился.
— Я игрок, а это мой секундант.
— В таком случае пройдемте за мной.
Лакей отвел их в особую комнату, куда через пять минут прибежал толстенький губастый человечек в изумрудном костюме, представившийся распорядителем игры.
— Вы ведь фотограф, господин Скрикс.
— Совершенно верно.
— И вы собираетесь играть?
— Собираюсь.
— Тогда позвольте напомнить вам правила...
— Простите, господин Рисницкий, но правила мне хорошо известны.
— Просто фотографы так редко участвуют в игре, что я подумал...
— Ничего-ничего, — Скрикс взял лежащую на диване маску и примерил ее перед зеркалом.
— То есть вы знаете, что вам как фотографу запрещено иметь в колоде карты, сделанные вами самолично?
— Известно.
— Минимальная ставка сегодня равняется пятистам калигулам. Не сочтите за дерзость, господин Скрикс, но правила требуют, чтобы я удостоверился в наличии у вас такой суммы.
Секундант фотографа, уже успевший натянуть на себя как плащ, так и маску, раскрыл перед администратором кожаный саквояж, содержимое которого было настолько финансово убедительным, что толстый человечек сразу же поднял руки в жесте, означающем: «Извините, господа, вопросы исчерпаны! Удачной игры!»
На внутренних разворотах плаща находились карманы, около сорока, куда игроки помещали карты, сортируя их по своему усмотрению. У Скрикса была золотая маска, у его секунданта — серебряная. Плащи были черными, одинаковыми, разве что у секундантского отсутствовали внутренние карманы.
— Подождем начала игры здесь, — сказал Скрикс. — Игрокам после переодевания запрещено расхаживать среди гостей.
— А когда все начнется?
— Через полтора часа прозвучит гонг, и мы сойдем вниз.
— Что мне все-таки нужно будет делать?
— Ничего, просто стоять за моей спиной.
Оставшееся до игры время они сидели молча и смотрели, как танцует в камине огонь. Из-за опущенных барочных портьер доносился шум улицы, а за высокими дверьми вовсю веселились гости и хлопали бутылки шампанского.
Но вот наконец прозвучали первые удары гонга. Под аккорды до минорной пассакалии Баха в банкетном зале медленно поднялся занавес, открывающий темный проход с уходящими вниз ступенями. Все сразу же смолкли и один за другим, тоненькой струйкой потекли в эту щель. Особенно тяжело приходилось дамам — пышные с кринолином платья и туфли на каблуках мало подходили для прогулок по узким и темным лестницам, но, к счастью, у любой дамы на этом празднике поблизости обнаруживался кавалер, готовый прийти на помощь: взять под руку, ну или, на худой конец, — помочь подняться.
Спустившись, гости размещались между колонн просторного подземного зала круглой формы со стенами из ракушечника и внушительных размеров бронзовой люстрой под кессонированным потолком. Центральную часть занимал большой игровой стол. Он был овальной формы и, согласно правилам, расчерчен на сектора. Двадцать игроков в плащах и масках стояли вокруг стола на равных расстояниях друг от друга, каждому из них соответствовал свой сектор. За их спинами находились секунданты, держащие в руках ларцы с игровыми фишками. Одна фишка равнялась пятистам калигулам.
Интересно было рассматривать замерших за колоннами гостей. Лица большинства из них были либо удивительно, до какого-то жуткого неправдоподобного совершенства красивы, либо напротив — омерзительно уродливы. Казалось, что середины просто не существует. Казалось, надев фраки и платья, сюда одновременно спустились как боги Олимпа, так и приспешники самого Гадеса. Пахло дорогим парфюмом, дамы — о, эти чарующие волшебные цветы! — шуршали платьями, кто-то чихал, цокот шагов по мраморному полу поглощался пористой фактурой стен, звук становился глухим, и казалось, что все это происходит в полусне; гости чаще предпочитали общаться жестами и мимикой, чем словами, натужно скрипели кресла в ложах для особо важных персон, хотя большинство мест в игровом зале все-таки были стоячими.
И вот появился Крупье — человек огромного роста, облаченный в красную мантию; на нем была маска и, по-видимому, очень тяжелая, поскольку представляла собой целиковую бычью голову, к тому же еще покрытую сусальным золотом (а может, она и была отлита из золота? Кто знает!), и только рога этой твари были черными.
Крупье поднялся на подиум и, опустившись в массивное кресло, объявил о начале игры. Быстро провели жеребьевку, дающую право первого вызова. Маски на игроках были для того, чтобы никто из них не знал, против кого играет. Раунды проходили достаточно живо и по-деловому. Игрок, являющийся хозяином раунда, делал вызов, выкладывая на стол некоторое количество фишек. Вызов доставался тому, кто предложит ставку наибольшего размера. После этого противники рубашками вверх раскладывали на столе карты, а потом открывали их одну за другой. У каждого была своя тактика — кто-то уповал на силу своих карт, кто-то выстраивал комбинации, а кто-то просто надеялся на Бога или на черта, но ни тот ни другой обычно не помогал. Победитель не только забирал себе выигрыш, но и колоду противника. Проигравший снимал маску и уходил в зал.
Несмотря на то что все игроки были в масках, Скрикс сразу же узнал мессира Гольденбрунера. К счастью, других фотографов смерти в зале не было, и никто, кроме Скрикса, не видел, как над одним из игроков внезапно возникло и прямо на глазах стало разбухать большое черное пятно.
Когда выпал его черед быть хозяином раунда, человек этот выложил на стол сразу двадцать игровых фишек. И только пятеро посмели ему ответить, выложив двадцать пять. Недолго думая, Скрикс предложил свою ставку — тридцать. Хозяин раунда внезапно захотел утроить сумму. Фотограф благоразумно отказался, и, поскольку желающих перебить ставку не было, человек со знаком смерти над головой вынужден был играть против Скрикса.
Открывать карты можно было в любом порядке. С каждой стороны в поединке участвовало сорок карт. Двадцать из карт его противника, как предполагал Скрикс, должны были составлять комбинацию кадров из жизни Елизаветы Комаровой.
Раунд получался достаточно упорным (колода фотографа оказалась на удивление сильной, и даже пара карт работы Виртюка пришлась к месту), но чем дальше — тем больше Лизиных фотографий ложилось рубашками вниз, обнажая комбинацию, против которой уже ничего нельзя было поделать. Вот окаменевшая Лиза получает известие о смерти сестры, вот она сливается в любовном экстазе с тем, кто уже через месяц бросит ее и назовет сопливой дохлячкой, вот капля ее крови повисла и замерла на самом кончике травинки — там, у лесного озера, а вот и Эрмитаж... Франсиско Гойя... портрет Антонии Сарате... Что бы она ни делала в этой жизни, рядом всегда оказывался фотограф.
И вот наконец открылась та самая карта — смерть на асфальте, шестьсот десять баллов, первая категория. По залу словно пронесся ветер, публика — вернее, та ее часть, которая знала толк в игре, — была покорена красотой комбинации. Если бы не запрет, наверняка послышались бы аплодисменты и крики «браво».
«Сейчас или никогда, сейчас или никогда...» Скрикс провел рукой по игровому столу — фишки рассыпались, карты смешались. Обычно это означало, что игрок признает поражение. Фотограф снял с себя маску и передал ее своему секунданту. Краем глаза он заметил, что противник его, мессир Гольденбрунер, испуганно вздрогнул, видимо ожидая увидеть под маской кого угодно, но только не Скрикса.
— Раунд завершен, — громовым голосом протрубил Крупье. — Проигравший, выйдите из-за стола.
Но тут Скрикс поднял руку и произнес:
— Я подаю протест. Я обвиняю своего противника в жульничестве. Карта смерти является подделкой, и я могу это доказать!
По залу снова пронесся ветер, на этот раз холодный.
— Подайте мне эту карту, — невозмутимо произнес Крупье.
Секундант мессира Гольденбрунера (по-видимому, это был Хорс, кто же еще?) взял со стола фотографию и, поднявшись на подиум, передал ее в руки человека с бычьей головой.
Тот взглянул на нее, медленно обвел взглядом молчащий зал и объявил:
— Карта подлинная!
— Нет! — закричал фотограф, хотя, по сравнению с голосом Крупье, крик его казался еле слышным повизгиванием. — Карта фальшивая! Смотрите!
Под дружный вздох всего зала Скрикс сорвал маску со своего секунданта, и все увидели, что это девушка.
— Вот она, живая Елизавета Комарова! — надрывался Скрикс, чувствуя, что еще чуть-чуть — и его голосовые связки лопнут, словно струны скрипки, по которым вместо смычка внезапно провели железной кочергой. — Она жива! Она не умирала! У нее не может быть карты смерти! Этот игрок обманщик!
Дальнейшее произошло очень быстро. Люстра под потолком моргнула и погасла, зато зажглась другая, кроваво-красного свечения, находящаяся за спиной Крупье.
— Согласно Кодексу, тот, кто умышленно нарушил правила игры, никогда не выйдет из этих стен, — возгласил Крупье, поднимаясь с кресла, и его гигантская рогатая тень упала на игровой стол.
Мессир Гольденбрунер скинул маску и, рвя на себе волосы, начал что-то кричать и доказывать. Но тщетно! Крупье махнул рукой, и в то же мгновение с потолка ударила молния. Все, что осталось от мессира, — так это горстка черного пепла...
— На сегодня игра закончена! — Крупье трижды ударил в гонг и покинул зал.
Следом начали расходиться и все остальные. Некоторые из игроков снимали маски с досадой и раздражением, поскольку вступить в игру им так и не удалось. Кое-кто из гостей, лично знавших Скрикса, подходил к фотографу и поздравлял его с такой неожиданной счастливой концовкой. Карты и фишки покойного были переданы ему как победителю.
X
Изготовить такую фальшивку, чтобы провести сначала Хорса, потом Гольденбрунера, а под конец и самого Крупье, — искусство особое. Если подумать, то не так уж сложно сварганить постановочный кадр чьей-либо мучительной смерти, но вот подделка асфоделуса... — нет, это решительно невозможно! И тем не менее Скрикс придумал, как изготовить фальшивку, которую не раскусит ни один эксперт и которую даже такие, как Крупье, обладающие сверхъестественным чутьем на ложь, как бы ни приглядывались и ни принюхивались, примут за подлинник.
Фотография со смертью Лизы Комаровой была, конечно же, постановочной. Девушка красиво растянулась на асфальте в луже томатного сока, выпучила глаза, сдвинула набок челюсть, и Скрикс все это красиво сфотографировал. Однако секрет феноменальной по качеству фальсификации заключался в том, что одновременно с нажатием на спуск фотограф разбил об асфальт тот самый пузырек из синего стекла, который недавно так заинтересовал Лизу и в котором хранился асфоделус погибшего на костре Яна Гуса. Высвобожденная из разбившегося пузырька энергия смерти, смешанная с невыносимой физической болью, мгновенно и четко зафиксировалась на фотопластине. Шестьсот десять баллов из шестисот шестидесяти шести...
— Береги себя, — произнес Скрикс, когда в четыре часа они с Лизой стояли на набережной канала, и вокруг было пусто, сумрачно и тихо.
— Спасибо вам, — сказала Лиза.
— Теперь тебе ничто не угрожает.
— А как же Хорс?
— Хорс прагматик, он занят поисками нового хозяина. Ему не до тебя.
— Спасибо вам еще раз. Прощайте, Николай.
— Прощайте, Лиза.
Девушка ушла, а фотограф еще какое-то время стоял, смотря на черную воду и отражающиеся в ней фонари. А потом и он отправился домой.
В кармане у Скрикса лежали все девятнадцать карт. Когда Лиза умрет — а это рано или поздно случится, — фотограф будет рядом, и тогда он один станет обладателем уникальной колоды. Картами необязательно играть — их можно просто вставить в альбом и, перелистывая страницы, любоваться ими под светом потолочной лампы. Из всех альбомов, которые Скрикс хранил в кованом сундуке, этот будет самым ценным.
Он ведь не только фотограф — он еще и коллекционер...
2 614 просмотров
1 комментарий
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
