Вглядываясь в бездну » Страшные истории на KRIPER.NET | Крипипасты и хоррор

Страшные истории

Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
{sort}
СЛЕДУЮЩАЯ СЛУЧАЙНАЯ ИСТОРИЯ

Вглядываясь в бездну

© Евгений Долматович
29 мин.    Страшные истории    Hell Inquisitor    8-06-2021, 12:23    Источник     Принял из ТК: rainbow666

Именно потому, что подлинное искусство стремится к чему-то реальному

и объективному, оно не может удовлетвориться только видимостью правды.

Фридрих Шиллер

***

В своем разоблачительно-пророческом «По ту сторону добра и зла» помимо всего прочего Ницше высказал следующую любопытную мысль: «Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя», — и в молодости я частенько задумывался над этими словами. Что на самом деле великий философ пытался нам сообщить? О каких жутких тайнах, открывшихся его взору, стремился поведать? Признаюсь, меня невероятно пугало это его изречение.

И лишь теперь я с полной уверенностью могу сказать почему.

С самого начала, желая разобраться с заложенным в тексте смыслом, втайне от самого себя я жаждал узнать, что же скрывает бездна.

***

Сейчас:

Вот они — все эти люди. Ходят-бродят тут, сверкают проплешинами и таращат на меня свои трусливые глазенки. Задают дурацкие вопросы. Приводят бессмысленные доводы. О чем-то спорят друг с другом, раздражаются и неодобрительно качают головами. В общем, любым способом пытаются выяснить, с чем же им довелось столкнуться.

Мне скучно.

Зевнув, я перевожу взгляд с одного из этих умников на другого. Изображаю улыбку. Мне фальшиво улыбаются в ответ. Все это — лишь игра. Общепринятая, а потому крайне примитивная и не требующая особого умственного напряжения забава. Обычно ее напыщенно именуют социальной психологией. И если честно, я не особо рвусь участвовать в этой игре, но иного выхода у меня попросту нет.

Что мне интересно, так это скользящие вдоль стен тени — извивающиеся, подобно гигантским тропическим змеям, и принимающие самые причудливые формы и очертания. Я украдкой наблюдаю за ними, не без содрогания обнаруживая в их недрах хищный оскал моего альтер эго, всюду следующего за мной по пятам…

— У вас было все!

Сказано это с долей восхищения и зависти, а вместе с тем и не без высокомерия, даже презрения.

Было.

Отвернувшись от теней, что уже принялись нашептывать мне свои пугающие истории, окончательно сбитый с толку, я смотрю на людей. Неужто эти представители породы умственно отсталых, гордо зовущие себя докторами, профессорами, всякого рода специалистами, взаправду считают, будто понятие «все» подразумевает одно лишь материальное благосостояние? Судя по всему, так и есть. Что ж… Таков этот мир. Мы его создали, нам в нем и жить.

Как ни крути, а они меня мало заботят, и потому с возросшим воодушевлением я снова прислушиваюсь к изменчивым теням, как и к скопившемуся в углах комнаты мраку. Несмотря на явную клишированность образа, мне страшно, но и… любопытно — любопытно, что же поведают мне на этот раз; любопытно, насколько ужасной и запутанной окажется очередная история.

 Попытайся вспомнить, — слышу я шепот.

***

1995 год:

— Леха, в этом пруду жук-плавунец точно не водится.

— С чего бы вдруг?

— Да сам посуди, откуда ж ему тут взяться? Сплошное мелководье, тины практически нет, а из живности лишь комарье да всякие там мухи.

— Может, еще поглядим?

— Да впадлу как-то. Это ж не пруд даже, а какое-то городское болото. Сплошной тухляк!

— Хм… твоя правда. Обломно, конечно. И че теперь делать? В деревню не сгоняешь, а в этом мерзком городе ни одного тебе нормального пруда не сыщется.

— Есть у меня идейка.

— Ну и?

— Мне дружбан вчера пару кассет с ужастиками подогнал, можно позырить.

— Ужастики?

— А что?

— Фиг его знает, не очень-то я люблю ужастики.

— Да брось ты, Леха! Маленький, что ли? Все равно делать особо нечего, а в ужастиках — там тебе и чудища всякие, и кровищи до фига. В крайнем случае всегда найдется над чем поржать.

— Ладно, уговорил…

***

Сейчас:

В воспоминаниях я нередко возвращаюсь к этому короткому диалогу, состоявшемуся одним жарким днем, казалось бы, тысячу лет назад.

В том недосягаемо-чарующем прошлом, обычно увлеченные ловлей всевозможных жуков, мы с моим другом Лешей изнывали от скуки в душной городской повседневности — сказывалась привитая сердобольными бабушками и дедушками любовь к деревенским просторам, которых по ряду причин мы оказались лишены. Не зная, чем еще себя занять, мы обратились к единственному возможному в такой ситуации развлечению — к кино. Зарубежные низкобюджетные фильмы ужасов в переводе Володарского и Гаврилова, Михалева и Горчакова пришлись мне по вкусу, и даже больше — они пробудили во мне некий спящий до поры до времени талант. Невольно запустив механизмы моего буйного воображения, эти фильмы заставили меня фантазировать, а чуть позже и сочинять.

Всего лишь потертая видеокассета с записанными на ней двумя ужастиками — сущая нелепость, сплошная бессмыслица!

Но именно с этого все и началось.

***

Три дня назад:

— И о чем они тебя спрашивали?

Когда я вошел, она, уютно устроившись на диване, размеренными движениями маленькой кисточки наносила на ногти лак.

И не показалось ли мне, что в последнее время она стала слишком много внимания уделять своей внешности? Или же это я — вечно витающий в облаках писатель, а по совместительству непутевый муж — наконец-то заметил, что моя жена в первую очередь женщина, а значит, ничто женское ей не чуждо?

Сняв влажное от дождя пальто и скинув ботинки, я швырнул ключи от машины на стойку и прошел в комнату. Мгновенный слепок реальности: телевизор на стене — огромная плазменная панель — крутил очередную рекламу, на кофейном столике красовалась полупустая бутылка вина, а за окнами в расцвеченный маслянистыми огнями город бесшумно вползала туманная ночь.

— О чем спрашивали? — с запозданием отозвался я. — Так все о том же, Вишенка: сколько вымысла в моих сюжетах, не страшно ли мне спать по ночам, излюбленное — откуда у меня берутся идеи… Э-эх, Алана Мура на них не хватает!

— Все?

— Ну и, естественно, классический вопрос: как я стал тем, кем являюсь.

Еще один слепок: в ванной комнате бурлила джакузи, а ионизатор воздуха источал едва уловимый аромат пластика…

Я знал, что в будущем обязательно использую все эти слепки для большего натурализма в своих текстах. Ведь имитация реальности — достоверность, правдоподобие, как ни назови! — является одной из важнейших задач всякой, тем более вымышленной, истории. И разве среди прочего не достигается она за счет ненавязчивого, но тщательно выписанного окружающего пространства?

— И что ты ответил? — Оставив ногти в покое, жена насмешливо посмотрела на меня.

В первый же день нашего с ней знакомства я был поражен силой ее взгляда — невероятно проницательного, срывающего с тебя все покровы и маски, а при желании способного изничтожить, — а потому и думать не думал что-то от нее скрывать или отделываться проходными шутками.

— Правду, — просто сказал я.

— Надеюсь, не как обычно? — вздохнула она, демонстративно закатив глаза и откинув голову на спинку дивана.

И не показалось ли мне, что на ее тонкой шее, резко контрастируя с фарфоровым цветом кожи, алел овальной формы синяк, которого, готов поклясться, еще утром там не было?

Решив, что в последнее время мне слишком многое кажется, я с виноватым видом улыбнулся:

— Угу. Я опять сказал им, что для того, чтобы стать мной, мне всего-то потребовалось сойти с ума.

***

1995 год:

— Слушай, а ведь не так уж и плохи эти твои ужастики. И сиськи в наличии, и литры кетчупа, да и поугарать есть над чем.

— А ты думал!

Не обращая внимания на призывы ярких солнечных лучей, отчаянно прорывающихся в пыльную комнату сквозь плотные занавески, мы плюхнулись на диван и включили старенький китайский телевизор.

— Че зырим сегодня? — поинтересовался Леха.

— «Пятница тринадцатое», — ответил я и даже попытался изобразить дьявольский хохот: — Уха-ха!

А где-то в глубине души уже зрело понимание, что если для Лехи все эти ужастики лишь развлечение, то для меня они нечто большее — что-то совершенно иное, по-своему определяющее меня как личность.

***

2000 год:

Я с жадностью ловил каждый ее взгляд, каждое мимолетное движение — будь то покусывание губы или почесывание мочки уха, даже подергивание отдельных мышц на лице — и не мог дождаться, когда же она наконец дочитает. За это время я трижды прокрутил в голове всю историю, скрупулезно разобрал каждого из героев и даже умудрился пройтись по стилистике — и все это с целью выявить сильные и слабые стороны моего рассказа. Но как бы я ни старался отыскать изъяны, во всех смыслах рассказ по-прежнему казался мне безупречным, если не сказать шедевральным. И потому тот итог, что она подвела, был настолько ошеломляющим, что я решил, будто ослышался.

— Очень примитивно.

Она выжидающе глянула на меня.

— Э-эм… В каком смысле примитивно?

— Во всех. Сюжет предсказуем до безобразия: заброшенный дом, типичное древнее зеркало, открывающее врата в ад, и группа туповатых подростков на очередной пьяной тусовке. Персонажи совершенно не раскрыты, художественность отсутствуют напрочь, а логика хромает на обе ноги. Сразу видно, что автор очень неопытен и совершенно не дружит с русским языком. А еще — что автор явно насмотрелся фильмов ужасов. Впрочем… могу похвалить сцены убийств. Это единственное, что в рассказе удалось. Здесь автор постарался на славу — как с описаниями, так и со всем остальным.

— А что не так с языком? — полушепотом спросил я.

— Уж больно много в тексте ошибок. Прям слишком много! Да и ошибки все какие-то глупые.

— А ошибки еще и умными бывают? — съязвил я.

Ее глаза сверкнули ледяной молнией, но, видимо, сделав скидку на мой возраст, она предпочла сменить гнев на милость.

— Бывают. И со временем вы поймете, о чем я сейчас говорю.

Она вернула мне тетрадь.

— Передайте автору, что, если он хочет стать настоящим писателем — если он действительно хочет им стать! — одного желания будет явно недостаточно. В этом деле требуется усиленная работа над собой. — И, подумав, добавила: — А еще пусть выберет менее кровожадный жанр. Насилия в мире и так хватает.

Улыбнувшись уголками губ, она совершенно неожиданно подмигнула мне, тем самым давая понять, что мое инкогнито раскрыто: никакой я не посредник. Притащив к ней свой рассказ под предлогом-де от скромняги-приятеля, я определенно сглупил.

— Обязательно ему все передам, — смутился я и стремглав кинулся прочь — подальше от моего первого критика.

***

1997 год:

— И давно ты рисуешь комиксы?

Леха деловито листал альбом, скользя взглядом от одной текстовой вставки к другой.

— Не-е, сравнительно недавно, — признался я. — Это вот история по мотивам «Зловещих мертвецов».

— Да вижу, вижу… У мужика циркулярка вместо руки — сложно не узнать. — Он пролистал альбом до конца. — Слушай, а у тебя недурно выходит. Прям настоящий художник!

Ощутив, что краснею, я отмахнулся:

— Брось, скажешь тоже, художник… У меня по рисованию за четверть постоянно тройбан стоит.

— Это не показатель.

Взяв один из своих комиксов, созданных в состоянии, очень близком к наркотическому экстазу, я принялся его перелистывать.

— Так что, правда думаешь, что у меня неплохо получается? Видишь ли, мне просто надоели все те голливудские ужастики, вот я и попробовал создать что-то свое…

Перед глазами замелькали карандашные рисунки, в которых рекой текла кровь, отвратительные чудовища раздирали на куски визжащих от боли людей, а перепуганные военные отстреливались от полчищ разъяренных живых мертвецов. То, с какой анатомической точностью мне удавалось изображать черепа и кости, внутренние органы и мышечные волокна, стало натуральным откровением как для моих родителей, крайне смущенных подобным моим хобби, так и для меня самого. Мои ужасные персонажи всячески скалились и подмигивали, тем самым выражая свое почтение. Отныне я был их другом и покровителем — тем, кто позволил им явиться в наш мир из глубин моего не совсем нормального воображения.

Я захлопнул альбом и посмотрел на Леху.

— У тебя определенно талант, — без тени иронии сообщил он.

***

Сейчас:

Воспоминания — крайне интересная штука. Для кого-то они представляют отдельную реальность или, скажем, подтверждение некогда прожитой жизни — этакий метафизический документ, удостоверяющий пребывание в этом мире на определенном отрезке временной прямой. Своеобразный перечень слов и мыслей, поступков и событий, частью которых тебе довелось стать, которые сделали тебя тем, кто ты есть, и которые никогда уже не произойдут вновь. А еще — бесчисленное множество людей: друзей и врагов, знакомых и незнакомых, всех, кто имел хоть какое-то для тебя значение.

Воображение также является отдельной, не менее значимой реальностью. С той лишь разницей, что в отличие от подлинных воспоминаний здесь нет никакого ограничения в плане возможностей. Воображение несет столь желанную для всякого мыслящего человека свободу, пределы которой устанавливаются лишь самим человеком. Воображение — это и есть та бездна, о которой писал Ницше. Бездна, в которую заглядывает каждый из нас — осознанно или нет, — пытаясь отыскать нечто принципиально новое, отличное от реалий повседневности.

При этом не стоит забывать, что у бездны тоже имеются глаза.

***

2007 год:

Табачный дым стелился причудливыми извивами, а холодный неоновый свет перемежался с музыкальными басами, оставляя неприятное ощущение пульсирующего визуального гула. И на дне моего стакана — в чарующих глубинах пузыристой, янтарного цвета жидкости, — казалось, скрывается мифологический кракен, рвущийся изменить меня, сделать меня совершенно другим…

Внезапно я ощутил прикосновение к руке, а через мгновение у меня на ладони возникла голубенькая таблетка. Один-единственный глаз на криво ухмыляющейся физиономии подмигнул:

— На вот, заправься.

А от существа по левую руку исходил сладковатый аромат парфюма.

— Это очень веселое колесико, — прошипела физиономия справа. Глаз же словно бы плыл в мареве дыма, света и музыки, а в недрах его стеклянной оболочки, сколько ни старался, я так и не смог обнаружить разумность. Противоестественное, рядящееся в одежды привычного. Такое пугает. — Идешь отрываться?

— Да, сейчас.

Закинув таблетку в рот, я сделал жадный глоток из стакана. Кракен запустил свои щупальца мне в нос, потянулся к мозгу и с голодной яростью рванулся навстречу моему сознанию. Существо же по левую руку игриво хихикнуло, обнажив ровные белые зубы, и, скользнув в дымку моего опьянения, внезапно придвинулось ко мне, очутилось совсем рядом.

Слепок реальности — странная-странная мысль, навязчиво засевшая в голове: «Интересно, каково это — постоянно жить с женщиной, любить ее, называть семьей?»

— А еще одной не найдется? — поинтересовалось существо, и я поразился тому, что оно знает человеческий язык.

— Думаю, найдется.

— Меня Катя зовут.

Ба, да это ж девушка! Я был искренне удивлен.

— Мурат.

С запозданием она окинула меня оценивающим взглядом, а я — ее. Симпатичная, явно не обремененная интеллектом особь женского пола: миловидное личико, тонкая шея, покатые плечи, крепкий третий размер, изящные запястья, маленькие пальчики с наманикюренными ноготками, мощные бедра и шикарные ноги, бесцеремонно выступающие из-под коротенькой юбки…

— Только, пожалуйста, не разговаривай с моей грудью, — развязно ухмыльнулась она.

— А ты — с моим кошельком, — парировал я.

Очередное знакомство с перспективами на одну ночь. Большего и не требуется. Или все-таки?..

Уже у меня дома, лежа в постели, Катя как бы невзначай поинтересовалась:

— Мурат, а кем ты работаешь?

И тут же прижалась ко мне, словно пытаясь загладить вину за подобную бестактность. Но мне было плевать на ее меркантильные ужимки, как и на нее саму. Я разглядывал сгустки тьмы под потолком, воображал скрывающихся там лавкрафтианских чудовищ, всевозможных древних богов, готовых пробудиться от тысячелетнего сна и пожрать наш мир, а между делом раздумывал и над тем, как бы избавиться от этой невероятно безмозглой и поражающе навязчивой девицы.

— Маньяком-убийцей, — проворчал я, фантазируя, как слепленные из теней щупальца тащат ее в страну Морфея, а лучше Аида. — Хотя, полагаю, это вряд ли можно назвать работой.

— Нет, я серьезно.

— И я серьезно. Цепляю в клубах девушек и трахаю их, если дают, а если не дают — насилую. А потом кромсаю этих дур на части, купаюсь в их горячей крови и упиваюсь их предсмертными воплями. Ну-у… как-то так, в общем.

Она взволнованно посмотрела на меня.

— Хорош шутить-то!

Вздохнув, я повернулся к ней.

— А ты знала, что реже всего человек верит в правду, сказанную ему прямо в лицо?

— К чему это?

— К тому, что если я всамделишный психопат и честно тебе в этом признаюсь, то очень маловероятно, что ты мне поверишь. Видишь ли, идея, что преступники тщательно скрывают свою преступность, есть всего-навсего стереотип мышления.

— Не смешно.

Я вдруг понял, что мне нравится, как она нервничает, — стало быть, мои слова произвели должный эффект. И тогда я невольно задался вопросом: а как, собственно, выглядит подлинный человеческий страх? Не тот, что нам демонстрирует насквозь фальшивый кинематограф, и не тот, что испытываешь в очереди к стоматологу, но другой — страх живой твари, загнанной в угол.

Скосившись на Катю, я пару секунд оценивал свои возможности, после чего — естественно, не без помощи алкоголя и наркотиков в крови — принял решение. Поднявшись с кровати, я направился в туалет помочиться, а оттуда завернул на кухню. Отыскав разделочный нож, прямо на голое тело напялил фартук, а на руки нацепил резиновые перчатки. По пути обратно закинул в Катин пуховик свой пустой кошелек — так, на всякий случай. Вернувшись в спальню, я врубил магнитофон на полную громкость — благо соседи у меня были приучены, а для того, чтобы все сработало, требовалось создать достоверный антураж.

— Ты чего это? — насторожилась Катя, испуганно рассматривая мой нелепый наряд.

— Сейчас узнаешь.

— Да что происходит-то, черт возьми?! — сорвалась она на крик.

Отлично!

— Можешь вопить сколько влезет, тебя все равно никто не услышит, — прокричал я в ответ и, состроив морду кирпичом, двинулся на нее…

Закончил я уже на рассвете.

Под не стихающий шепот множества теней, питаемый яркими впечатлениями, я с маниакальной тщательностью описывал все то, что увидел в Кате. Моя импровизация полностью себя оправдала, и даже больше — могу заверить, что результат превзошел самые смелые ожидания. Вместо банального испуга я получил натуральный ужас, а еще смог воочию убедиться в бессознательном стремлении человека выжить любой ценой: Катя отбивалась от моих вялых нападок чуть ли не со звериной яростью.

И пусть царапины на плечах и спине нещадно саднили, а с минуты на минуту вполне могла нагрянуть милиция, я был вполне доволен. Все эти ссадины заживут, а для законников у меня имелась хоть и простенькая, но вполне правдоподобная история. И кошелек в Катином пуховике ее прекрасно дополнял.

Естественно, я ничего этой дуре не сделал — мне вообще на нее было плевать. Самым главным являлся полученный мною опыт и те невероятные впечатления, коими я еще долго собирался питать свое воображение.

***

1999 год:

— Значит, с комиксами ты завязал? — уточнил Леха.

— Ага, — замялся я. — Видишь ли, комиксы — это, конечно, прикольно, но они не дают тех возможностей, что мне требуются. У меня не получается нарисовать то, о чем… ну-у… думает мой герой, из-за чего страдает, да и вообще — кем он, собственно, является. А если он никем не является, то, сам понимаешь, он превращается в типичную марионетку. В этакую жалкую куклу, с которой происходят всевозможные каверзы. А меня задолбали статисты!

— Э-эм… Хочешь, чтоб они были как живые? — Леха с сомнением посмотрел на меня.

— Типа того. Хочу, чтоб помимо стандартного набора жути в моих историях было что-то еще — какой-то сюжет, идея и, конечно же, более-менее натуралистичные персонажи. Смотри, мы ведь пугаемся не только соответствующего антуража, но и когда можем сопереживать герою, с которым случаются всякие гадости, верно? А сопереживаем мы в том лишь случае, если обнаруживаем определенное с ним сходство. Вот так-то! Дело еще в том, что я, судя по всему, уже вырос из всей этой бессмысленной кровавой резни. Меня больше не прикалывают глупые ужастики — они скучны и невероятно предсказуемы. А я хочу оригинальности.

Леха пожал плечами.

— Знаешь, — сказал он, — мне кажется, тебе пора уже завязывать со всей этой чушью. Мурат, дружище, начинай жить полной жизнью! Бухай, гуляй, отрывайся в клубах и пяль телок. Научись водить тачку, чтоб потом без проблем получить права. И в качестве совета: избавься от всех этих книг, а то у тебя скоро крыша поедет.

«Она уже едет», — подумал я, представляя, как Лехина голова лопается и кровавая жижа из мозгов и осколков черепа расплескивается во все стороны. Мгновение — и его уже нет. Целая вселенная, заключенная в одном человеческом существе, канет в бездну.

В бездну?

— Наверное, ты прав, — вздохнул я.

***

Сейчас:

Изредка еще случается, что мне снятся цветастые причудливые сновидения. Так-то я давно уже не вижу нормальных сновидений — с тех пор, как научился их контролировать, а чуть позже начал беспощадно использовать в своих работах. Сон — это награда за проделанный труд, а сновидение — награда за приобретенные впечатления. Но если ты вдруг начинаешь охотиться на них и пытаешься эксплуатировать, то сновидения пропадают. Так было и со мной. Я утратил возможность видеть сновидения, и теперь каждую ночь мне является одна только тьма. И это вовсе не значит, что по пробуждении я просто-напросто забываю, что мне снилось, — вовсе нет! Тьма и есть мое сновидение — единственно возможное, жуткое, неистовое, всепоглощающее…

Забавно, а ведь большинство моих читателей даже и не догадываются, что платят за мои сновидения, как и за мои страхи. А может, даже и за мое безумие?..

Тем не менее порой иного рода сновидения все же посещают меня. И тогда я вижу неиспользованные идеи, которые выстроились длинной очередью и на манер кинговских привидений беззвучно кричат: «Выпусти нас! Выпусти! Выпусти же!» Я нужен им. Я — их единственный путь к свободе. Я — вылепленные из плоти и крови, наделенные разумом врата, через которые зло проникает в этот мир, разливаясь чернилами по листам бумаги и коверкая сознание всех, кто решится прочесть написанное. А таких много! Одним из признаков современной цивилизации является то, что нравственность крайне слаба и не способна противостоять моде. Так вот, мои книги все больше приобретают тенденцию моды — людям страсть как хочется пощекотать себе нервы, а то и попробовать заглянуть в бездну. Я же вынужден пассивно наблюдать за всем этим, содрогаясь при мысли о том, какую еще заразу способен принести человечеству…

Ведь их так много, этих безумных идей, а значит, нужно продолжать писать, и писать, и писать… — иначе они поглотят меня! И даже если бы я хотел отказаться от своего творчества, то просто уже не был способен на это.

Бездна слишком долго вглядывалась в меня. Теперь она заговорила.

 Ты нуждался во мне, и вот я пришла.

***

Два дня назад:

— Может, сходим куда-нибудь? Я устала сидеть дома.

Облокотившись о дверной косяк, она замерла на пороге комнаты, поглядывая на меня с глухим раздражением и изредка морщась от звука клавиатуры. Она заранее знала ответ, но в который раз решилась меня испытать.

— Милая, давай не сегодня. — Хрустнув затекшими суставами, я откинулся на спинку кресла. — Лучше завтра, а? Понимаешь, я сейчас очень продуктивен. Не хотелось бы упускать такой момент.

Кивнув, она раздосадовано посмотрела в окно, за которым сгущались сумерки, а затем, как бы ненароком, на настенные часы.

— Стандартный ответ.

— Родная…

Она приложила указательный палец к губам.

— Я не обижаюсь, не думай. Просто ты днями напролет сидишь за компьютером и пишешь, пишешь… А в нашей жизни вообще ничего не происходит!

И когда это в ней выработалось такое пренебрежение к моей работе? Помнится, раньше ее очень интересовало мое творчество — она была постоянным читателем и ценным критиком. Этакой прекрасной музой, на манер тех жен, кому именитые западные авторы посвящают все свои романы и кого обязательно благодарят в послесловии за терпение и прочее.

Раньше…

Что же изменилось?

— Знаю, — сказал я, — но пойми…

— Я не договорила!

Манера ее поведения, пронзительный взгляд ее карих глаз — все это было таким знакомым и одновременно неизвестным, отчасти даже чужим. Казалось, я понимал, о чем она думает, — в ее мыслях не содержалось ничего запредельного, интригующего, хоть немного любопытного для меня. А вместе с тем она по-прежнему оставалась загадкой — не сама по себе, но своим предназначением. Отнюдь не противоречивая натура или какой-то там нешаблонный персонаж, но кто-то второстепенный, ошивающийся на задворках сюжета и до поры до времени таящий предначертанную ему решающую роль — слово или действие, которое перевернет все с ног на голову. Мысли об этом не давали мне покоя. Какова вероятность, что я — всего-навсего писатель в жанрах ужасов, мистики и психологического триллера — досконально изучил свою жену? Где гарантии, что, не уделяя ей должного внимания и не следя за ее развитием, я все так же способен предугадывать ее действия и определять их мотивы? Чрезмерная самоуверенность? Непростительная ошибка? Или же все так, как должно быть, и повествование неспешно движется к своему логическому финалу?

Правда таилась по другую сторону ее карих глаз.

— Не думай, пожалуйста, будто я не ценю твой труд, — между тем продолжала она. — В конечном счете именно он принес нам все это, — она красноречиво обвела взглядом комнату. — Но ты ведь не должен работать каждый день с утра до вечера. Мурат, я переживаю за тебя!

— Но мне надо закончить.

— Потом закончишь. Издатели тебя не съедят. Господи, да они на тебя готовы молиться! Ты же их волшебная курица, несущая золотые яйца! В крайнем случае отправь им что-нибудь из твоих романов на черный день. Возьми отпуск, наконец.

— Ты не понимаешь… — Я замолчал, не зная, как объяснить ей эти сонмы идей, осаждавших крепость моего разума, как передать их ужасающие вопли и их настойчивые требования. Все, что я мог делать, так это писать, потому что только работа над текстом заставляла их хоть на время умолкнуть.

— Что не понимаю? — настойчиво спросила она. — Скажи, что?

Растерянный, я скользнул взглядом по ее лицу, опустился чуть ниже и замер, обнаружив желтовато-лиловое пятно, которое уже видел накануне. Вздрогнул, почувствовав, как учащается пульс.

Сомнений быть не могло — на шее у моей жены красовался засос.

— Неважно, — с трудом выдавил я, ощутив, как в груди разрастается невыносимая пустота. — Люблю тебя…

— И я тебя, — услышал в ответ, — но мне очень скучно.

Эта ее фраза наравне с засосом сделали свое дело: я больше не мог сосредоточиться на тексте. Просидев какое-то время, словно в прострации, я выключил компьютер и поднялся из-за стола.

— Ты права, Вишенка, — с фальшивой бодростью сказал я. — Так куда мы пойдем?

Но в квартире, кроме меня, уже никого не было.

***

2000 год:

Старательно выводя в тетрадке слова, я создавал первый в своей жизни рассказ с незамысловатым названием «Зеркало». Всевозможные кошмары мелькали у меня перед глазами, а в ушах звучали душераздирающие вопли. Я едва успевал выливать на бумагу все то, что плодило мое буйное воображение, и откровенно поражался, как много было уже написано и вместе с тем — сколько всего еще предстояло написать.

— Тебя к телефону, — позвала мать.

Ей пришлось дважды это повторить, ведь я совершенно абстрагировался от внешнего мира.

— Да-да, сейчас. — Раздраженный, нехотя потащился к телефону. — Алле?

— Салют, дружище! — проорал в трубку пьяный Леха. — Ты это, в клубешник с нами пойдешь? Мы не одни, если че. Тут Даша и Лариса. А еще Настя, которая очень хочет с тобой познакомиться.

Предложение оказалось заманчивым, и я уже собрался было согласиться, когда вдруг увидел, как сквозь переливающуюся зеркальную поверхность в наш мир проникает отвратительное злобное нечто. Эта картина настолько потрясла, испугала, а равно и восхитила меня, что я загорелся желанием тут же ее описать. Раскрытая тетрадь в соседней комнате манила, пальцы зудели в предчувствии работы, а перед глазами проносились все новые и новые подробности моего незавершенного рассказа.

— Ну ты че притих? — вернул меня в реальность Леха.

Я колебался лишь мгновение.

— Слушай, извини, но сегодня вообще никак.

— А-а… — потускневшим голосом протянул он. — Че-нибудь стряслось?

— Тут свои проблемы, — уклончиво ответил я. — Позже объясню.

— Ясно, ясно… Что ж, тогда как-нибудь в другой раз сгоняем, да?

— Заметано.

— Ну бывай, дружище.

— Ага, оторвитесь там по полной.

И уже через пару секунд я вновь склонился над тетрадкой, полностью забыв о звонке друга.

***

Сейчас:

Для всякого пишущего человека не секрет, что создание литературного текста — процесс кропотливый и крайне изнурительный. И дело здесь отнюдь не в сочинении некой увлекательной истории или монотонном наборе ее на компьютере, нет. Перво-наперво автор должен хорошенько все продумать, свести, так сказать, концы с концами. А для этого необходимо разбираться в том, о чем пишешь. Это касается не только основной сюжетной линии, но и второстепенных событий, прочих мелочей, а в особенности — психологии персонажей. Без такого рода знаний и желательно еще опыта, максимум, чего автор сумеет достичь, так это состряпает нелепый бульварный романчик, жалкую однодневку, пестрящую карикатурами, шаблонами и роялями в кустах и годную для чтения только если в метро или на курортах.

И вот в случае с используемыми мной жанрами несложно догадаться, что у большинства авторов попросту нет возможности обзавестись нужным опытом, и это как бы загоняет их в своеобразный творческий тупик. Приходится всеми мыслимыми и немыслимыми способами выкручиваться, чтобы получить хотя бы примерное представление о том, о чем собираешься написать. Вообще, считаю, что писать по наитию — дело абсолютно бессмысленное: в лучшем случае можно пересказать то, что вычитал в других книгах или увидел в кино, а в худшем — выдать такую белиберду, которой прямая дорога в печь.

Именно эта неразрешимая проблема в свое время вынудила меня скитаться по всевозможным притонам и общаться с личностями, которых обычные люди всеми способами пытаются избегать. Я же, напротив, с жадностью постигал культуру и саму бытность этих маргиналов от нравственности, этих подгнивающих аутсайдеров. Я впитывал их тошнотворные, а вместе с тем поразительные рассказы, как впитывал их самих — начиная с внешности и характера и заканчивая бесценным жизненным опытом. И все ради того, чтобы как можно правдоподобней отобразить их на бумаге, целиком или частично скопировать их реальность, переместив ее в мои истории.

По той же причине я иногда пугал случайных знакомых так называемой игрой в маньяка. Мне была интересна природа страха, как и безумия, отчаяния или всепоглощающей ярости. Нет, я знал, что испытываю, когда чего-то пугаюсь или на кого-то злюсь, но это было совсем не то. Мне хотелось увидеть, как оно выглядит со стороны — спущенное с цепей разума, готовое преступить границы морали и даже человеческой жизни.

Устав от бутафорских смертей, больше всего я мечтал лицезреть настоящее убийство.

Идеи кричали и рвались наружу, а мне требовались новые впечатления.

***

2007 год:

— Мурат, братишка, найди себе уже нормальную бабу, — как-то раз заявил Леха. — Хватит по кабакам шляться да всяких шалав цеплять.

— Уж кто бы говорил, — усмехнулся я.

— А че не так? — возмутился он. — Между прочим, я уже два года как семейный человек. Жену свою очень люблю, а через месяц у меня родится лапочка-дочка. И буду я самым счастливым мужчиной на этой планете!

Я задумался: ведь действительно минуло два года с тех пор, как мой друг остепенился. А я даже не счел нужным обратить на это внимание. Почему? Семья, дети — неужели это и правда столь значимые вещи, если даже такого парня, как Леха, они ухитрились превратить в порядочного семьянина, краснеющего при одном только упоминании былых выходок?

Размышления об этом привели меня к более поразительной мысли. Перебрав в памяти все мною написанное, я вдруг понял — ошибки быть не могло! — что ни в одном из моих текстов ни слова не говорится о семье с ее положительными и отрицательными сторонами. И единственной причиной этого является мое банальное незнание семьи как таковой. Столько раз я в мельчайших деталях описывал человеческое падение, одиночество или боль, сутками напролет раздумывал над тем, как изобразить настоящее безумие, но при этом ни разу и словом не обмолвился о семейной жизни. Мои рассказы брали первые места в ежегодных литературных конкурсах и печатались в видных журналах, в то время как сам я с нетерпением дожидался ответа из нескольких авторитетных издательств, ничуть не сомневаясь в успехе. Окрыленный, я мнил себя состоявшимся писателем и лишь теперь вдруг осознал, что не способен рассказать о самом главном в жизни человеческого общества — о взаимоотношениях внутри семьи.

А ведь семья давала невероятный простор для действий — от глубинных исследований древнейшего и зачастую кровопролитного чувства до сакрального «муж и жена — одна сатана». И это не говоря о банальной правдоподобности возможной истории, значительном расширении ее целевой аудитории, более прочной корреляции читателя и персонажа.

— Пойми, — между тем распинался Леха, — когда ты найдешь себе девушку, у тебя все в жизни наладится. И дело тут не в том, что она станет готовить пожрать или стирать твои вонючие носки, — не-е, это все херня! Главное, что у тебя появится спутник, родная душа, которая не позволит тебе окончательно закрыться в скорлупе твоего «я». Просекаешь, дружище?

— Если честно, не особо.

— Да я к тому… Короче, то, что некогда казалось мне забавой, теперь приносит свои плоды. — Он хлопнул меня по плечу. — Мурат, ты очень талантливый человек, и я говорю это без всяких там… ну-у, ты понял.

— Думаю, да.

— Но ты затрагиваешь в своих рассказах очень мрачные темы, и — так или иначе — эти темы затрагивают тебя. Ты меняешься.

— В смысле?

— Да ты погляди на себя! Ты уже превратился в бог весть что! Натуральный затворник! Практически никуда не ходишь, ни с кем не общаешься, только сидишь и читаешь эти твои странные книги, смотришь не менее странные фильмы и пишешь, пишешь, пишешь. Это же ненормально! Мне вот кажется, что, если бы я тебя не навещал, ты бы и вовсе здесь паутиной зарос. Именно поэтому тебе нужна подруга. Она будет как бы компенсировать негативные последствия твоего творчества, врубаешься? Посмотри на всех этих чудаковатых классиков — что с ними стало? Одни стрелялись у себя в сараях. Другие оканчивали дни в психушках. Третьи спивались и превращались в бомжей. Ты ж мне сам это рассказывал! А теперь что — рвешься повторить их жизненный путь? Думаешь, они не мечтали избавиться от своего таланта и жить как все нормальные люди? Мне вот кажется, что мечтали. Даже твой любимый Стивен Кинг где-то там признался, мол, если бы мог не писать, то с радостью бы забросил это гиблое дело.

— Кинг не мой любимый, — проворчал я.

— Не суть, — отмахнулся Леха, — когда-то ты запоем читал его книги.

— Я был маленький и глупый. Теперь все изменилось.

Леха вздохнул.

— Как знаешь, Мурат. Я просто советую тебе выйти из дома и познакомиться уже с нормальной девушкой. И постарайся сделать так, чтоб она задержалась у тебя больше чем на одну ночь. А дальше, поверь, сам все поймешь и скажешь, что я был прав.

***

Сейчас:

Он был неправ. По крайней мере, в моем понимании. Живя счастливой и не обремененной творческими изысканиями семейной жизнью, мой друг не задумывался о том, что порой сила твоего воздействия на супругу может многократно превосходить силу ее воздействия на тебя. И если такое случится, то это не она вытащит тебя из той черной ямы, в которую ты угодил, но ты утянешь ее на самое дно.

***

Четыре дня назад:

— Милый, мне скучно.

Этот ее голос…

Он никогда не срывался на крик, как и не опускался до жалкого стона или банального нытья. Напротив, он всегда оставался размеренным и спокойным, как шепот осеннего ветра в кронах деревьев или как дыхание северного моря; в самом его звучании чувствовалась определенная стать и твердость, но не вызов. Именно таким я представлял себе голос совершенства — идеальной женщины из моих грез.

Так почему же в последнее время ее голос стал настолько меня раздражать?

Хотя, быть может, истинная причина моего раздражения крылась в чем-то другом? Скажем, подсознательно мне было стыдно за то, что я не в состоянии оторваться от компьютера и уделить жене толику внимания? Она же, не требуя от меня многого — всего лишь моего общества, — лишь усугубляла ситуацию.

Мог ли я измениться?

Стоило мне хоть на день отвлечься от работы, как идеи принимались выматывать меня своими душераздирающими воплями. Они мешали спать, концентрироваться, думать. И вновь дееспособным я становился лишь тогда, когда усаживался за компьютер и начинал стучать по клавишам. В остальное время я бесцельно, подобно сомнамбуле, бродил взад-вперед по квартире — ничего перед собой не разбирая, не понимая того, что мне говорят, как и не имея возможности или желания что-либо предпринять. Я находился во власти идей, образов, видений. Я выстраивал запутанные сюжеты у себя в голове и шлифовал характеры персонажей. Даже ничего не делая, я упрямо продолжал сочинять.

И кому, скажите на милость, такое понравится?

— Солнце, дай мне минутку, — бросил я, не оборачиваясь.

Я знал, что жена стоит у меня за спиной и испытующе смотрит на мой затылок. Я буквально чувствовал на себе ее холодный цепкий взгляд, в котором не было ни капли любви, разве что усталость и разочарование.

— В общем, поступай как знаешь, — грустно вздохнула она. — Я поехала в город.

— Конечно. Я с тобой, хорошо?

— Ага…

Горько усмехнувшись, она неторопливо оделась, покрутилась перед зеркалом, скользнула по мне еще одним испытующим взглядом, после чего щелкнула дверным замком и ушла.

А я так и продолжал стучать по клавишам, отчаянно сражаясь со своей творческой одержимостью и даже не осознавая, что тем самым лишь умножаю ее.

***

Сейчас:

Опять кто-то из этих людей входит в комнату — приветливо улыбается, добродушно кивает, хотя водянистые глаза за толстыми линзами очков выражают нечто совершенно иное. Осторожность? Страх? А может, профессиональный интерес патологоанатома к извлеченному из канализации вздувшемуся трупу?

Незнакомец усаживается напротив меня, кладет на стол какую-то папку и долго-долго ее листает, пока наконец не произносит:

— А я читал вашу книгу.

— У меня их много, — пожимаю плечами я.

— Кажется, она называлась «Дорога из красного камня»… — Он задумчиво чешет затылок. — Да, определенно так. Впечатляющее произведение, очень… э-эм… эмоциональное. Хотя, признаюсь, я не любитель данного жанра.

— Все равно спасибо.

Формальность за формальность, не больше.

Как известно, всякая популярность таит в себе один существенный недостаток — у публики возникает нездоровый интерес к частной жизни популярного человека. Мне изначально такое казалось очень сомнительным удовольствием, а потому я старательно избегал внимания общественности. Тем не менее полностью отгородиться от мира не всегда получалось, и, полагаю, именно это научило меня играть в формальности.

— Как долго меня здесь продержат? — спрашиваю, разглядывая исцарапанную поверхность стола.

— Все зависит от ваших ответов, — сообщает он.

— Ладно. Слушаю.

— Что ж… — Он пристально смотрит на меня. — Мурат, расскажите, зачем вы убили свою жену?

***

Сейчас:

Она была очень необычной женщиной.

Появившись словно бы из ниоткуда, она одним только своим ласковым голосом кардинально изменила привычный уклад моей жизни. Не скажу, что это был бурный роман — никаких вам интриг или ярких эмоциональных вспышек. В противном случае я бы просто сбежал. Нет. С ней все обстояло совершенно иначе — подобно призрачной тени, она бесшумно следовала за мной по пятам, изредка корректируя мое направление, поддерживая меня в трудные минуты, придавая мне сил. И я действительно любил ее, ведь в ней воплотилось все то, о чем только можно было мечтать — красота, покладистость, ум. Окрыленный, я с трепетом слушал ее отзывы о моих произведениях, зная, что, обладая хорошим литературным вкусом и не страдая предвзятостью, она честно выскажется касательно того или иного текста.

Да, я любил ее, а она любила меня.

Но как мы с ней познакомились?

***

Сейчас:

 Ты помнишь? — слышу я шепот, затылком ощущая ее ледяное дыхание.

— Да, Вишенка, наверное…

 Попытайся вспомнить.

Фантасмагорические образы и кошмарные видения, череда аморальных идей — все эти тени выстраиваются передо мной бесшумной толпой.

Бесшумной?

Даже тишина может кричать. И вот я в который раз зажимаю уши, пытаясь укрыться от этой омерзительной какофонии, полной невнятных бормотаний, сердитых голосов, пронзительных воплей. Они не собираются отпускать меня, ведь я их единственная надежда. Я — их шанс!

А может… может, я тоже всего лишь чья-то идея? Что, если я плод воображения какого-нибудь обезумевшего писателя — начинающего либо уже состоявшегося? И что, если сотни людей в данный момент читают обо мне на страницах какого-нибудь журнала или сборника, не без праздного любопытства наблюдая за моими злоключениями — за моей жизнью, моей трагедией?

Тогда пусть ответят: что ждет меня дальше? Каков будет итог этой истории, а? Всего-то и требуется, что пролистать несколько страниц вперед и заглянуть в финал. И тогда, быть может, я смогу что-то исправить, сделать эту историю качественнее, а то и добрее, чем она есть. Мне неизвестно, насколько хорош тот автор, что меня выдумал, но я определенно лучше. Лучше!

Почему вы молчите?

Отвечайте, черт бы вас всех побрал!

 Ты должен вспомнить.

— Знаю, милая, — киваю я в ответ, попутно выводя пальцем буквы на столе.

 Почему ты не хочешь этого? Почему не желаешь вспоминать? — спрашивает она, и ее обычно мягкий голос грубеет, того и гляди превратится в голос старой ведьмы, выкрикивающей проклятия…

Так впервые за годы нашей совместной жизни я наблюдаю хоть какое-то проявление ее эмоций. Моя жена — жена безумца, подарившего миру кошмар — отнюдь не бесчувственна.

 Бесчувственна? Как ты мог такое подумать!

Ее холодная ладонь скользит по моей щеке.

Сколько раз она поглаживала меня таким образом, и сколько ночей, находясь на грани сна и реальности, я грезил о ней. Я ощущал ее нежные прикосновения задолго до того, как она постучалась в двери моей жизни. Даже в годы юношества я мечтал о ней, веря, что однажды она непременно придет.

И вот она вновь гладит меня по щеке.

Так почему же у меня мурашки бегут по коже?

 Милый, попытайся вспомнить, — настойчиво требует она.

— Вы еще здесь, Мурат? — спрашивает врач.

***

2007 год:

Одиночество убивает.

Как бы там ни было, но человек стадное животное, совершенно непригодное для жизни в изоляции от представителей своего вида. Естественно, как и везде, здесь существуют исключения. Но даже в этих случаях так называемые затворники не могут оставаться абсолютными изгоями. Они предпочитают общаться если не с внешним миром, то с самими собой, плавно погружаясь в свое внутреннее пространство — свой микрокосм, развивая и дополняя его. За это их нередко называют сумасшедшими, каковыми, надо признать, они не всегда являются.

Тем советом насчет подруги-спутницы Леха невольно посеял в моей душе сомнение. Я впервые поднял глаза от исписанных листов и огляделся вокруг. И то, что я увидел, мне не особо понравилось. Отдавшись во власть идей, я посвятил себя творчеству. Неустанно изливая свои страхи на бумагу, описывая всевозможные ужасы и погружая в них своих персонажей, я тем самым совершенно позабыл о себе.

Поначалу комиксы, затем робкие попытки сочинить рассказ-другой, а ныне вот профессиональное занятие писательством — все это было следствием моего чрезмерного увлечения жанром ужасов, в основе которого лежал нездоровый интерес к природе страха и насилия. И чем больше я писал, тем тщательней исследовал эту природу и тем скорей приближался к заключительному этапу своего творчества — к роману о подлинном, насколько это возможно, безумии.

А между тем, заглядывая в зеркало, я поражался тому, что обнаруживал в отражении — землистого цвета кожу, впалые щеки, вечно слезящиеся в сетке лопнувших капилляров глаза, торчащие в разные стороны давно не стриженные патлы, свалявшуюся от грязи бороду… Казалось, этот бытовой ужас вырвался со страниц моих же произведений исключительно ради того, чтобы предстать предо мной во всей своей красе.

Леха оказался прав — мне требовалась спутница.

Требовалась хотя бы для того, чтобы просто следить за мной. Иначе однажды я вполне бы мог довести себя до полного истощения, умерев во время описания очередных человеческих мучений. Какая б вышла ирония!

***

2008 год:

— Поздравляю, любимый. — Отложив авторский экземпляр моего нового романа, она нежно поцеловала меня в щеку.

Я лишь пожал плечами, улыбнулся:

— Спасибо, Вишенка.

На самом деле мне не было никакого дела до этой книги. Я написал ее, сплавил издательству, и дальнейшая ее судьба меня мало заботила.

— Уже решил, что напишешь дальше?

Я внимательно посмотрел на жену.

— Э-эм… Думаю, да.

От нее не ускользнуло мое замешательство.

— И что же?

— Хочу описать убийство, — сказал я.

— Но ведь ты в каждом своем романе описываешь убийства, — удивилась она. — Много убийств!

— И да, и нет. — Я тряхнул головой, не представляя, как объяснить ей свою идею. — Понимаешь…

И обреченно умолк.

Она была абсолютно права: все мои истории так или иначе изобиловали смертью и трагедией. Множество покалеченных судеб, разбитых жизней, подробно расписанных несчастий и самоубийств обрушивались на читателя, отважившегося взять в руки сборник моих рассказов или роман. Но все это была жалкая бутафория, пародия на реальность. Как и в случае с безумием, я хотел поведать о настоящем убийстве. А все то, что я скармливал читающему населению планеты, казалась мне скучным и неправдоподобным, литературной пустышкой — пусть и стилистически выверенной, детализированной, атмосферной, но лишенной и намека на реальность. Выпуская идеи на свет божий, даруя им жизнь, я пытался избавиться от их назойливого шепота — не больше. Ведь мое альтер эго — то самое «я», которое искренне жаждало слиться в творении со всеми этими тенями — стремилось к полному совершенству. Неспособное удовольствоваться пародийными выдумками, оно требовало развивать талант иллюстратора ужаса и отчаяния. Именно это второе «я» зародило мечту написать романы о безумии и убийстве, взяв за основу реальные события и впечатления, а не пустые, созданные воображением образы.

Но где я мог набраться таких впечатлений?

Где мог получить возможность наблюдать за агонией обреченного на погибель живого существа?

И где бы мне довелось познать истинный вкус убийства?

Выход оставался только один — я должен был сам стать убийцей. По-настоящему, а не так, как обычно делал, пугая случайных знакомых жалкой игрой в воображаемого маньяка.

Но если в вопросах исследования страха все было просто и ясно, то на настоящее убийство я не отваживался.

И безвыходность этой ситуации удручала.

***

Сейчас:

 Ты ведь любишь меня? — шепчет она.

Конечно, конечно, я люблю ее! И всегда любил, ведь это она не позволила мне свихнуться, восполнила пробелы в моем знании семьи, любви и счастья и подарила мне всю себя. И это именно она сотворила из меня того, кем я являюсь теперь — писателя, во имя искусства рискнувшего выйти за границы дозволенного…

Она помогла мне отыскать заветное решение.

— Я люблю тебя, дорогая.

— Так зачем вы убили жену, Мурат? — вновь спрашивает врач.

***

Один день назад:

— И где ты была?

Будучи по природе своей человеком довольно миролюбивым и крайне спокойным, я понятия не имел, что на меня нашло. Так или иначе, но я был в ярости и, расхаживая по комнате взад-вперед, злобно косился на свою явно нетрезвую жену.

— А тебе какая разница? — хмыкнула она, лукаво улыбаясь собственным мыслям. — Развлекалась.

Ее нахальный тон распалил меня еще больше.

— И с кем же ты развлекалась?

— Слушай, любовь моя, я, конечно, все понимаю, мы с тобой муж и жена, все такое, но… Знаешь, я не обязана отчитываться за каждый свой шаг! — Она с вызовом глянула на меня. — Или, может, я не права?

— Нет, черт возьми! — закричал я. — Не права!

— Тише, тише. — Она явно была удивлена, даже слегка тронута такой моей реакцией, но повода для тревоги по-прежнему не обнаруживала.

— Что значит «тише»? Ты с кем-то развлекалась всю ночь, а я теперь должен заткнуться, так, что ли?!

Как бы я ни пытался взять себя в руки, у меня ничего не получалось. Столь несвойственное жене поведение полностью ломало сформировавшийся у меня в голове образ — являйся она литературным персонажем, я бы никак не сумел объяснить, а тем более оправдать подобных резких перемен. В чужом тексте я назвал бы такое халтурой, в своем — жалким ремесленничеством, требующим тщательной переработки всей психологии персонажа и его влияния на сюжет. Но что делать с реальностью? Еще больше меня смущала моя собственная реакция на происходящее. На самом деле я всегда считал ревность той еще дуростью — производной от эгоизма и неуверенности в себе. Конечно, в литературе ревность была только на руку — она добавляла драматизма, открывала дополнительные возможности, была близка и понятна рядовому читателю. В жизни, напротив, я с сожалением смотрел на те пары, что непрестанно цеплялись друг к дружке, зачастую прилюдно выясняя отношения. И вот теперь, разменяв третий десяток, я внезапно обнаружил в себе пламя этого отвратительного чувства.

— Ну да, ты прав, — она вздохнула, — я была с мужчиной. Что с того?

Я опешил от подобной наглости и тут же впился глазами в успевший пожелтеть засос у нее на шее. Только теперь понял, что, судя по всему, жена не единожды встречалась с тем мужчиной. Если, конечно, речь шла лишь об одном мужчине…

Подобные мысли звенящей острой болью пропороли мой воспаленный разум, заставив на мгновение умолкнуть рвущиеся наружу идеи.

— И ты так спокойно об этом говоришь? — Мне пришлось взять себя в руки, дабы вновь не сорваться на крик. Я понимал, что чаще всего люди кричат от безвыходности, но именно в такой ситуации я и оказался.

— А как я должна об этом говорить? — удивилась она. — Пойми, с тобой невыносимо скучно! Я думала, что смогу как-то повлиять на тебя, Мурат. Но ты совершенно не хочешь меняться. Сидишь целыми днями за компьютером и пишешь!

— Но…

— Не перебивай, пожалуйста. Только слушай. Я ведь женщина, Мурат, а женщина не хочет сидеть в квартире и чахнуть. Женщина хочет, чтобы за ней ухаживали, чтобы ее добивались, понимаешь? Женщина хочет внимания. Мужского внимания, Мурат. И если в отношениях у мужчин все зиждется исключительно на сексе, то у женщин дела обстоят несколько иначе. Я говорю сейчас о внимании. Хотя… секс тоже необходим, да.

Я был не в состоянии поверить, что моя жена — женщина, которую я знал столько лет! — может сказать нечто подобное. Откуда взялся этот шаблон? Все эти расхожие фразы, будто бы понадерганные из бульварного чтива?

А потом до меня дошел смысл ее слов.

— Но разве… — неуверенно начал я.

— Нет же, глупенький, — покачала она головой. — Если у тебя мозги окончательно не спеклись, то ты вспомнишь, что за последний месяц ночевал в нашей постели три, максимум четыре ночи. И то сил у тебя при этом хватило только чтоб приобнять меня. Все остальное время ты проторчал у себя в кабинете.

Какое-то время я молча смотрел на нее, ощущая, как привычный мир низвергается в пучину некоего бытового абсурда.

Решившись, я задал последний вопрос, который, как мне казалось, должен был задать в сложившейся ситуации:

— Ты спала с ним?

Ответ был более чем очевиден — засосы на шее при безобидном флирте не образуются, — но, как если бы все происходящее являлось неким сакральным ритуалом крушения семьи, требовалось определенное логическое завершение, четко обозначенный финал этого акта. И прежде чем ее губы совершили движение, позволившее словам родиться на свет, я все увидел в ее глазах.

— Конечно. — Она спокойно выдержала мой взгляд. — И скажу честно: мне очень понравилось.

Что-то щелкнуло у меня в голове, руки задрожали, а видимый мир вдруг окрасился в бордовые тона.

— Только давай обойдемся без всего этого, хорошо? — устало попросила она, отвернувшись и посмотрев в сторону коридора. — Выгонять меня не надо, сама уйду. Давно уже собиралась это сделать. — И, подумав, добавила: — Знаешь, а я рада, что ты наконец-то оторвался от монитора. Хотя бы увидишь, какие огромные рога я тебе наставила.

Но я не собирался ее выгонять — здесь она ошиблась.

Вместо этого, повинуясь древнему как мир внутреннему импульсу, я сжал руку в кулак и пошел на нее.

— Так будет лучше для всех, — продолжала она. — Каждый получит то, что хочет…

Она не договорила, потому что в следующую секунду я схватил ее за плечо, рывком развернул к себе и с криком ударил по лицу.

***

Сейчас:

 Ты помнишь? — в который раз шепотом спрашивает она.

А между тем тени продолжают свою историю. Они заполонили собой уже практически всю комнату, прочно угнездившись в углах и под потолком, и даже в складках халата сидящего напротив врача. Я же пристально вглядываюсь в его водянистые глаза, пытаюсь что-то прочесть в них, разобрать…

Ее ледяное дыхание касается моей щеки.

К чему она ведет меня?

 Ты помнишь?

Я весь дрожу.

— Да, любовь моя, я все помню.

***

Один день назад:

До поздней ночи я сидел за компьютером и, не отрываясь ни на секунду, писал свой новый роман.

Случившееся утром отчетливо стояло перед глазами, и, одержимый, я описывал все в мельчайших подробностях: мысли или отсутствие оных, ощущения, звуки, действия, медный привкус во рту, резкую боль в кулаке, угрызения совести — если таковые имелись, — свою всепоглощающую ярость, ее пронзительные крики, как и ее перепуганный взгляд, который в одночасье потерял былую проницательность…

И все это время обезображенный труп моей жены находился в гостиной.

Осознав, что она больше не дышит и что мои удары превратили ее лицо в кровавое месиво, я сорвался с этого бездыханного куска мяса и бросился прямиком в кабинет. Даже не удосужившись вытереть пальцы, сразу же засел за компьютер. Мне потребовалось несколько минут, чтобы успокоиться и восстановить в памяти картину произошедшего, после чего я с головой погрузился в работу.

То, о чем я так долго мечтал, наконец-то случилось. И упускать такой шанс было никак нельзя. В конечном счете тело все равно никуда бы не делось — а в том, что моя жена мертва, сомнений быть не могло. Я выбил суставы трех пальцев на правой руке, пока долбил кулаком ей по лицу. Вероятно, я переломал ей все лицевые кости, определенно раскроил переносицу, а еще вышиб большую часть зубов. Так что, усаживаясь за компьютер, я был полностью уверен, что в гостиной у меня лежит самый что ни на есть настоящий труп.

И убийцей был именно я.

***

Один день назад:

Работа над текстом была завершена ближе к полуночи.

Устало развалившись в кресле, я, содрогаясь от боли, размял пальцы обеих рук, затем взял пачку сигарет и с наслаждением закурил. Пуская к потолку кольца синеватого дыма, взглядом я снова и снова возвращался к названию моего нового романа:

«ИСТОРИЯ ОДНОГО УБИЙСТВА»

Все просто до безобразия — отражена лишь голая суть: из ревности я убил свою жену, и роман призван рассказать, как и почему это произошло. Ни единого слова вымысла, все — чистейшая правда. А изуродованное тело у меня в гостиной вполне могло послужить довольно-таки убедительным аргументом в вопросе моей искренности.

Отправив роман на электронную почту редактора, я вымыл руки и вызвал милицию.

***

Сейчас:

— Так зачем вы убили жену, Мурат? — Врач все никак не угомонится, продолжая донимать меня своими бессмысленными вопросами.

Смотрю на него.

— Она изменяла мне, и… — запинаюсь.

— И?

— И мне хотелось описать убийство. Настоящее убийство, понимаете?

 Попытайся вспомнить, — шепчет она, запуская ледяные пальцы мне в волосы. — Это лишь половина правды, мой дорогой.

— Значит, вы убили жену, потому что она изменяла вам с другим мужчиной, так? А еще потому, что вам требовалось описать убийство… в ваших произведениях? Я все правильно понял?

Теперь он уже не моргает, но пристально смотрит на меня, терпеливо дожидаясь моего ответа.

— Да, правильно, — киваю. — Не то чтоб я задался целью убить ее ради текста, нет. Это было… ну… состояние аффекта, так, что ли…

— Продолжайте.

— Ее не было всю ночь, а наутро она сообщила, что ей со мной скучно и что у нее есть другой.

 Попытайся вспомнить, любимый!

— И как вы себя повели?

 Ты должен вспомнить, потому что сейчас ты как никогда близок к своей самой главной идее.

Хочу обернуться, но она не позволяет мне этого.

— Мурат, что вы сделали?

Его настойчивый тон начинает меня раздражать. И чего это он докопался, когда и так все понятно — в наличии и тело, и подозреваемый. Также имеется чистосердечное признание.

 Ты ошибаешься. Попытайся вспомнить!

— Что вы сделали, Мурат?

Но что вспомнить? Я не понимаю!

 Ты нуждался во мне, и я пришла.

Перевожу взгляд на врача, и тени в комнате постепенно умолкают. Чувствую, как все остальные люди с любопытством наблюдают за нами, внимательно прислушиваясь к нашей беседе.

— Мурат, ответьте, что вы сделали после того, как ваша… э-эм… жена рассказала про другого мужчину?

Настойчивость его голоса таки заставляет меня отвлечься от собственных мыслей. Внезапно я понимаю, что у меня по щекам текут слезы.

— Мурат.

— Я убил ее! — кричу я. — Забил до смерти!

 Вспомни, милый.

Что? Что именно вспомнить?

— И после этого вы написали роман, так все было?

— Да, так!

 Ты уже близко! То, к чему ты так долго стремился…

— Этот роман, в котором подробно описан процесс убийства, вы отправили своему редактору, да? И лишь после вызвали правоохранительные органы?

— Да-да, все верно…

 Ты нуждался во мне, и я пришла!

— Мы получили копию вашей рукописи, Мурат. Она изучается.

 Ты нуждался во мне, и я пришла на твой зов, милый!

Чувствую ее ледяное дыхание… Слышу ее призрачный шепот… От всего этого у меня начинает кружиться голова, рука же нестерпимо ноет от боли. Я очень устал, хочу спать…

— Что я здесь делаю? — обращаюсь к врачу. — И вообще — почему за столом сидите вы, а не какой-нибудь там следователь?

— Мурат, вы действительно думаете, что убили свою жену? — Его лицо остается все таким же непроницаемым, а водянистые глаза по-прежнему ничего не выражают.

Это что — шутка?

— Не понимаю, ведь я только что все рассказал…

— Мурат, послушайте меня.

 Вспоминай!

— Что?

— Вы не убивали свою жену. У вас вообще не было жены.

Несколько мгновений мы молча глядим друг на друга. Я старательно пытаюсь понять смысл им сказанного, выискиваю какой-то подвох, ловушку, потому что его слова никак не укладываются у меня в голове.

— Ч-что?

— У вас никогда не было жены, Мурат, — сообщает мне врач. — Мы опросили ваших соседей и знакомых — в том числе вашего друга Алексея, подняли данные ЗАГСа, но ничего не нашли.

— Что за чушь вы несете?!

— Мурат, никто никогда не видел женщины с подобным описанием. У вас в квартире не обнаружено никаких следов ее присутствия.

— Но… Как же тело?! Ведь я сам…

— Нет никакого тела, Мурат.

 Теперь ты вспомнишь, — слышу я шепот у себя за спиной…

…и вспоминаю, как одной туманной ночью она просто вошла ко мне в спальню, сообщив, что эпоха одиночества закончена. «Вряд ли, — усмехнулся я. — Ты ж всего-навсего глюк у меня в голове». Но впоследствии я забыл об этих своих словах, ведь так или иначе мне требовалось делиться с кем-то своими впечатлениями, общаться, о чем-то спорить и что-то обсуждать. Всеми силами я старался поддерживать тонкий баланс между реальностью и своими безумными фантазиями, и для этого я использовал созданный мной женский образ — квинтэссенцию всего лучшего, что встречал в женщинах. Так она превратилась в своеобразную отдушину, а потому я все больше и больше стал прорисовывать ее, наделяя теми или иными чертами, качествами, мало-помалу ваяя ее характер, ее личность. Со временем, как и положено истинному писателю, я сотворил из нее — мимолетной идеи — идеальный персонаж. Ежедневно я корректировал ее многогранный образ, наполнял его, подлаживал под себя и свою жизнь отшельника, пока однажды она не абстрагировалась настолько, что стала восприниматься мной как живой человек.

 Твой друг сказал, что тебе нужна семья, и тогда ты создал меня, — шепчет она.

Да, я все вспомнил. Я выдумал ее на роль спутницы и жены, и она подарила мне бесценный опыт в данной области.

 А потом ты захотел описать убийство.

— Это правда, Вишенка, — вздыхаю я. — И когда эта задумка полностью захватила меня, я вновь прибегнул к твоей помощи, ведь к тому времени уже воспринимал тебя как отдельную личность.

 Так было нужно, иначе бы ты не смог убить меня — не прочувствовал бы процесс убийства. Ты должен был верить, что я настоящая, что я — живая.

Теперь я понимаю, что ее голос исходит из моей головы, и именно о ней вновь шепчутся тени, о ней вещает мрак. Я слышу ее внутри себя и чувствую, как она настойчиво будит мою память, даруя мне все новые и новые подробности моей жизни — жизни, потерянной между строк и абзацев…

 Милый, ты сотворил настоящий шедевр! И я верю, что он еще очень долго будет будоражить сердца и мысли людей.

Готов поклясться, что взаправду ощущаю холод ее дыхания. А ведь я даже не дал ей имени!

— Полагаю, «История одного убийства» — самое жуткое мое творение, — говорю я, поглядывая на явно сбитого с толку врача.

 Но это еще не конец, — предупреждает она.

— Что ты имеешь в виду?

 Осталась еще одна история.

— Какая?

Вместо ответа она обходит меня полукругом, нагибается и заглядывает мне прямо в глаза. Но мне больше не страшно. Страх — от незнания, а мне известна правда. Я больше не вижу образов, как и не слышу бесшумного вопля идей, потому что все практически уже завершилось — осталась одна, последняя идея.

Именно с ней я сейчас и разговариваю, кожей лица ощущая ее ледяное дыхание.

И я догадываюсь, какую историю она потребует, подарив мне взамен столь бесценный опыт.

 Ты должен описать настоящее безумие, — произносит она.

Я смотрю на врача и улыбаюсь.

— Что случилось, Мурат?

— Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, — вспоминаю я, — blickt der Abgrund auch in dich hinein.

— Это что, из Гете? — недоумевает он.

— Ницше.

— К чему бы вдруг?

— Видите ли, — говорю я, — мне нужно закончить еще один роман. И я уверен, что справлюсь. В конце концов, у меня столько новых впечатлений…


неожиданный финал болезнь тульпа странные люди
1 988 просмотров
Предыдущая история Следующая история
СЛЕДУЮЩАЯ СЛУЧАЙНАЯ ИСТОРИЯ
1 комментарий
Последние

  1. Саша 23 сентября 2022 15:39
    Скучно стало?
    Ну тогда иди на работу, или вон на кухню, пироги печь да пельмени лепить, сразу скука пройдёт!
    Вся подобная еренда от безделья. 
    А мужика с одной стороны и жаль и в тоже время непонятно, может он в очередной раз ушёл в творчество и выдумал себе ещё одну реальность, решив притвориться. 
KRIPER.NET
Страшные истории